Через три-четыре дня, питаясь только рижскими продуктами: сардинами и сыром (без хлеба), я серьезно заболел, больше не выходил из гостиницы, а лежал в этой ужасной комнате и заучивал по сто русских слов в день.
Мой дед настаивал, чтобы дома в Америке мы говорили только по-английски. Поэтому я приехал в Москву, не зная ни слова по-русски. В школе я успешно учил немецкий и французский, но русский язык представляет совсем другую степень трудности. Чем больше я узнавал, тем непосильнее казалась поставленная задача. Русский язык обманчив — сначала он кажется очень легким: как если бы согласившись отправиться на прогулку, вы поняли, что обрекли себя взбираться на Гималайские вершины.
Занимался я по англо-русскому словарю, в котором фонетическими знаками давалось произношение каждого слова. Я писал английское слово на одной стороне листка бумаги, его произношение — на другой и продолжал переворачивать листок, пока слово не застревало у меня в памяти. Таким методом я узнал произношение нескольких русских слов еще до того, как выучил алфавит.
На третий день болезни друзья из Наркомата иностранных дел, заметив, что я не появляюсь, забеспокоились и пришли узнать, в чем дело. Они нашли доктора, которому удалось получить для меня немного мяса, молока и овощей, а когда мне стало лучше, мне дали обещанный ’’паек”.
Я пошел за ним на продовольственный склад. Там стояла очередь примерно человек в сто. Тогда я решил пройти в начало очереди, чтобы узнать, что дают. Буханку черного хлеба, выглядевшую так, как будто она сделана из опилок, да горсть заплесневелой картошки, вот и все. Очередь в основном состояла из плохо одетых женщин с детьми на руках.
Когда я заметил, как эти люди с завистью смотрят на мой новый лондонский твидовый костюм, я решил, что лучше умру с голоду, чем лишу хотя бы одного из них драгоценной пищи. Спрятав талоны на паек в карман, я вернулся в ’’Савой”.
Не знаю, что бы я делал, если бы не заметил, что один из моих новых знакомых в Наркомате иностранных дел по имени Гаев, ответственный за паспорта, отличался от остальных упитанностью и довольным видом. При этом Гаев никогда не оставался обедать с остальными сотрудниками, а старался незаметно ускользнуть один.
Однажды я пошел за ним на почтительном расстоянии. Ничего не подозревавший Гаев привел меня к двери частной квартиры на втором этаже обветшалого здания. Когда за ним закрылась дверь, я уловил опьяняющие запахи вкусной еды. Я подождал час, пока Гаев ушел, и затем, подойдя к загадочной двери, постучался.
Мне повезло. Оказалось, это был один из многих московских частных ресторанов. Теоретически, они были нелегальными, как подпольные нью-йоркские бары времен ’’сухого закона”.
Владелицей этого заведения была дама, говорившая по-немецки. Она согласилась рискнуть и взять иностранца даже несмотря на то, что он не был ей представлен. В этот день я впервые за последнюю неделю съел настоящий обед: горячий суп, булочки, начиненные мясом, под названием ’’пирожки”, жареную утку с печеными яблоками и хлеб с маслом. Конечно, без спиртного — ничего, кроме чая. Обед стоил около двадцати центов на американские деньги, но я не отказался бы от него, даже если бы он стоил двести долларов.
После этого Москва не казалась столь мрачной, и я почувствовал, что смогу выдержать. Через три дня Вайнштейн сдержал слово и устроил мне встречу с Наркомом здравоохранения доктором Николаем Семашко, который был очень любезен и тепло поблагодарил за предложенную помощь. Он рассказал о тяжелом положении в стране с медикаментами, вызванном европейской блокадой, и привел пример — в некоторых районах из-за отсутствия эфира или хлороформа серьезные операции приходится делать без наркоза. ’’Дела так плохи, — сказал он, — что, когда пациент выписывается из больницы, его бинты после стерилизации используются вторично”.
Я ответил, что знаю об этом, так как миссия Мартенса закупила эфир и хлороформ в нашей фирме. В моем госпитале есть достаточное количество этих препаратов. Услышав эти новости, Семашко явно обрадовался.
В конце разговора он направил меня к одному из сотрудников, возглавлявшему иностранный отдел. Я надеялся, что теперь наконец смогу взяться за дело, но оказалось, что этот сотрудник в отъезде и его ожидали не раньше, чем через месяц.
К этому времени я начал подумывать о возвращении домой. Казалось, мне ничего не удастся добиться в России. Вайнштейн, продолжавший проявлять ко мне дружеский интерес, дал мне знать, что на Урал посылают специальный поезд с группой наблюдателей для выяснения положения в промышленных районах, поездка продлится не больше месяца и в ожидании нужного мне сотрудника я, если хочу, могу ехать с ними. Возглавляет группу наблюдателей старый друг моего отца Людвиг Мартенс. Конечно, я принял это предложение и в течение последующих трех ночей с багажом и сундучком с продуктами ездил на вокзал, где мне каждый раз сообщали, что отъезд ’’откладывается на следующую ночь” из-за технических неполадок. В то время железные дороги тоже работали очень плохо, обеспечивая кое-какое движение пригородных поездов, да иногда пропуская по главной линии почтовый поезд.
Наконец, на четвертый день, мне твердо сказали по телефону, что мы отправляемся в пять часов вечера. Я опять поехал на вокзал и прибыл туда в четыре тридцать. К этому времени мое вынужденное изучение русского языка стало приносить плоды, и я смог навести справки. Да, действительно, поезд уходит сегодня, но никто не знает, когда и с какой платформы. Постепенно стали появляться остальные члены нашей группы. Некоторые говорили по-английски.
В восемь часов к перрону задним ходом подали поезд. Я занял полку в мягком вагоне, принадлежавшем раньше какому-нибудь важному лицу в царском правительстве, и установил на подоконнике свою свечку. Наконец, в одиннадцать, мы медленно, с громким скрежетом тронулись с места и отправились в путешествие, продлившееся почти месяц и круто изменившее всю мою жизнь.
Оно началось в первых числах августа. Если бы я не поехал, то, возможно, еще через несколько недель меня прикрепили бы к одной из медицинских бригад и я, проработав в ней в течение нескольких месяцев вместе с госпиталем, вернулся бы домой, чтобы начать занятия в ординатуре больницы Бельвю. Но судьба распорядилась иначе. В результате этой поездки я заключил свою первую сделку в России, впоследствии оказавшуюся весьма успешной, и получил возможность лично познакомиться с Лениным, о чем я расскажу позже.
Руководитель нашей экспедиции Людвиг Мартенс теперь возглавлял металлургическую промышленность. Он взял с собой несколько помощников,, в основном инженеров. Кроме меня, в нашей группе было еще два американца: А.А. Хеллер, писатель-социалист, после русской революции ставший активным участником американского коммунистического движения, и мисс Люси Бранум, полненькая маленькая общественница, бывшая суфражистка.
Наш поезд состоял из четырех мягких вагонов, полки которых на ночь превращались в постели солдатами охраны. В каждом вагоне был туалет, так что мы путешествовали с удивительным комфортом, хотя и медленно. Впереди пыхтел работавший на дровах оставшийся от царского времени паровоз.
Три дня и три ночи поезд, погромыхивая, медленно двигался на восток, пока не добрался до Волги — области иссушенных солнцем полей и выгоревшего урожая. Обычно в это время года здесь всюду, куда ни кинь глаз, стояла высокая золотистая пшеница, готовая к уборке. Сейчас над потрескавшейся землей поднимались только засохшие стебли.
В Екатеринбурге, где в 1918 году был расстрелян царь с семьей, мы впервые столкнулись с голодом. В это время крестьяне из получивших впоследствии название ’’голодных” районов с трудом сводили концы с концами. Прошлогодние запасы были почти истощены, и, понимая, что им не пережить зиму, они бежали от своих выгоревших полей как от чумы к железным дорогам - в то время поездки на поезде были бесплатными.
Десятки тысяч крестьян набивались в товарные вагоны, надеясь найти в городах хоть какое-нибудь пропитание. Среди них с невероятной быстротой распространялись различные болезни: холера, тиф и детские эпидемии.
