После операции отец прописал ей лекарство от испанки и отправил домой со служанкой в ее машине с шофером.

Отец не взял с нее денег и даже не выписал счета, что мне всегда казалось решающим фактором в этом деле. Врачи, делавшие подпольные аборты, всегда требовали оплату вперед наличными. Отсутствие счета еще раз подтверждало, что отец не делал незаконной операции, в чем его впоследствии обвинили.

Вернувшись домой, Мария Оганесова вскоре почувствовала себя гораздо хуже. В воскресенье вечером, на следующий день после операции, Оганесов вызвал отца к постели жены. Температура у нее поднялась до сорока градусов. Отец сказал мужу, что она больна гриппом, и посоветовал ухаживать за ней так, как обычно ухаживают за подобными больными.

В течение следующих дней ей стало настолько плохо, что ее уже нельзя было перевезти из дома в больницу. Помимо испанки, у нее начался перитонит, безусловно вызванный попытками до аборта прервать беременность самостоятельно. К концу недели Оганесов пригласил другого доктора, который решил, что она больна тифом. В следующую пятницу, уже после ее кончины, он написал в свидетельстве о смерти, что ее причиной был перитонит, явившийся результатом аборта.

Отец считал, что главной причиной смерти была кишечная испанка, а перитонит был вызван сделанной до аборта попыткой самой прервать беременность.

Оганесов начал против отца судебное дело, обвинив его в неправильном лечении. Может быть, он был искренен, однако мотивы его действий всегда вызывали у меня подозрение. Он был ярым антибольшевиком, что еще больше усугублялось тем, что смена правительства в Москве привела к потере им работы. Может быть, он надеялся получить с отца большую сумму денег или старался отделаться от чувства вины в том, что допускал, чтобы его жена постоянно беременела, хотя знал, что это подвергает опасности ее жизнь. Начатое им дело привело к расследованию полицией, допросам, аресту и суду.

Оно немедленно привлекло внимание прессы, что значительно ухудшило шансы отца на справедливый суд. Материалы дела печатались под заголовком: ’’Арест доктора-миллионера”. Это было бы смешно, если бы не привело к столь печальным результатам. Миллионером в семье был я.

Находясь под судом, отец не мог продолжать работу, и в течение года, прошедшего с момента ареста и до начала слушания дела, ему пришлось продать практику и дом на авеню Вашингтона ассистенту доктору Даймонду. Это было весьма печально, но другого выхода не было.

По моему совету родители переехали в Манхэттен, где оставались до окончания судебного разбирательства, а мать продолжала жить до 1923 года.

Отец обратился за советом к старому другу, известному нью-йоркскому адвокату Генри Кунцу, который сам незадолго до этого попал в тюрьму, посоветовав объявившему банкротство клиенту, как спрятать оставшиеся у него деньги. Выйдя из тюрьмы, он был лишен права продолжать работу юристом, и отец уговорил меня принять его на работу в нашу фирму.

Генри Кунц взял на себя организацию защиты отца. Беда была в том, что Генри был проходимцем. Выбирая юристов, он прежде всего думал о собственных интересах и поэтому нанял своего бывшего обвинителя, надеясь, что тот поможет ему получить помилование. Вторым юристом был приятель Генри, никогда до этого не принимавший участия в уголовных делах, зато он согласился отдавать ему часть своего гонорара.

Эта пара проиграла дело отца, не воспользовавшись даже очевидными фактами, которые помогли бы его защите.

В час дня 26 июня 1920 года суд присяжных признал отца виновным в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Отец был взят под стражу в ожидании приговора.

Решение суда присяжных вызвало волну протестов. Днем и ночью нас осаждали корреспонденты, друзья и сочувствующие. Врачи пришли от него в ужас, и 30 июня перед объявлением приговора четыреста нью-йоркских врачей и хирургов подписали петицию, протестуя против решения суда присяжных и требуя изменения закона. Очень немногие из подписавшихся знали отца лично. Однако мудрость писавших петицию не оказала влияния на судью. Он приговорил отца к заключению в тюрьму штата ”Синг-Синг” на срок не меньше трех с половиной и не больше пятнадцати лет.

В первую неделю августа, получив разрешение, мы приехали на свидание с отцом в ’’Синг-Синг” и впервые увидели его в тюремной одежде, окруженного ворами, убийцами, насильниками и гангстерами. Отец же видел в своем приговоре возможность помочь нуждающимся людям и был совсем в неплохом настроении. Со временем он стал секретарем ассоциации заключенных, активно старался улучшить условия тюремной жизни и тратил массу времени, консультируя заключенных по медицинским и общим вопросам.

Отец никогда не говорил с горечью о своем заключении. Безусловно, он считал, что стал жертвой ужасной несправедливости, но стоически принял свою судьбу. Я взял на себя подготовку апелляции. Это был один из первых в моей жизни случаев, когда мне пришлось одновременно вести юридическое дело и подготавливать общественное мнение. Очевидно, очень важно было заручиться поддержкой врачей и хирургов, которые обратились с петицией в суд раньше. Двести из них подписали объяснительную записку размером в сорок страниц, которую я приложил к апелляции.

Уволив проигравших дело юристов, я нанял Мориса Уормсера, одного из самых известных юристов Америки, редактора нью-йоркского юридического журнала и профессора юриспруденции Иезуитского колледжа в Фордхаме.

Уормсер был блестящим юристом и, с моей точки зрения, вполне смог бы стать членом Верховного суда, если бы не одно обстоятельство: он был глухим, но из тщеславия не носил слуховой аппарат. Вообще говоря, его глухота не всегда была недостатком. Иногда он искусно пользовался ею, например, когда судья или противник старались прервать его речь в суде. Уормсер продолжал говорить, и они ничего не могли с ним поделать. Кроме того, он мог читать речь по движению губ, но никогда в этом не признавался.

Он написал блестящую апелляцию и посоветовал пригласить в качестве защитника судью Фрэнсиса Скотта, бывшего члена Верховного апелляционного суда. Это было не так легко сделать. Судья Скотт никогда не занимался уголовными делами и упорно отказывался взяться за наше дело. Мне удалось уговорить его, сказав, что ему представляется случай исправить ужасную ошибку правосудия.

Несмотря на блестящую защиту, суд решил, что нет достаточных оснований для отмены решения жюри.

Больше ничего нельзя было сделать. Отцу оставалось только ждать того момента, когда можно будет просить о помиловании. Для всех нас это было очень тяжелое время. Мне нужно было закончить учебу и получить диплом. Ничего не могло быть хуже для отца, чем узнать, что я бросил учебу или провалил экзамен.

В последний год учебы произошел случай, который чуть не стал причиной прекращения моей медицинской карьеры еще до того, как она началась. Студенты последнего года в конце курса по акушерству должны были принять несколько младенцев. Для этого нам необходимо было какое-то время жить при нью-йоркской больнице акушерства и гинекологии, расположенной рядом с медицинским колледжем, где мы наблюдали беременных женщин и принимали у них роды.

Однажды поздно ночью сестра разбудила меня и направила в дом к роженице, расположенный в нескольких кварталах от госпиталя. Мне сказали, что роды будут нормальными. Я взял сумку с инструментами и поспешил на первые роды. Квартира пациентки находилась в бедном итальянском квартале. Встревоженный муж провел меня к роженице. Я сразу понял, что имею дело с ненормальным положением плода, и в ужасе вспомнил, что пропустил именно эту лекцию. Однако моих знаний было достаточно, чтобы понять, что мать и дитя в опасности: если младенец идет вперед ногами и его головка застрянет, он может задохнуться. В таких случаях часто приходится делать кесарево сечение.

С собой у меня был учебник по акушерству. Я бросился в ванную, прочел и запомнил по иллюстрациям, как поступают в таких случаях.

Вернувшись к женщине, я увидел, что у нее уже отошли воды. Это означало, что для спасения ее и ребенка остаются считанные минуты.