С ним же произошла такая история: в пятьдесят третьем году он срочно полетел в Москву на похороны Сталина. Трудно было понять привязанность Осика к вождю всех народов, но оказалось, что для моего приятеля это был самый базарный день в жизни. Осик вернулся в Вильнюс набитый деньгами и рассказывал, что, когда вся страна плакала, он смеялся: столько денег набрал.

Судьба Осика сложилась довольно печально. С поличным поймать его никогда не удавалось. Полиция много раз провоцировала, подкидывала разные «куклы», но в суде мой отец постоянно с успехом защищал Осика. Блатные подозревали, что Оська-Осел – «мусор», полицейский осведомитель, поскольку иначе он бы не мог столько лет воровать и ни разу не подсесть. Не знаю всех подробностей, но приехали какие-то люди, заманили Осика в лес, где убили его и выкололи глаза. Но мой отец и я сам абсолютно уверены, что никаким осведомителем Осик не был. Он просто был гениальным профессиональным вором и в то же время очень честным человеком.

Мои сверстники, дети образованных, интеллигентных родителей, не занимались теми рискованными делами, на которые шел я. Видимо, их не увлекал тот авантюризм, от которого я испытывал волнение больше, чем от денег. Тем не менее большинство из них воровали у собственных родителей. Я же не помню случая, чтобы у меня возникла хотя бы мысль взять у матери без разрешения даже один рубль. Когда я начал работать и зарабатывать, все отдавал матери, и если мне нужны были деньги, я спрашивал, может ли она мне дать немного из того, что я заработал.

Так я поступал не потому, что был честнее других, а просто мое воспитание категорически не позволяло мне воровать у близких и знакомых. А вот украсть и понести наказание, если поймают, в моих глазах было профессией. Поэтому я никогда не осуждал воров, которые рисковали быть пойманными, побитыми и осужденными. Они воровали у людей, которых не знали. В глазах воров их жертвы были не личностями, а всего лишь объектами кражи.

Я всегда ненавидел и продолжаю ненавидеть людей, которые могут войти в доверие, одолжить деньги и никогда их не отдать. Это – настоящие преступники. Они ничем не рискуют: на них не донесут в полицию, не убьют, потому что они считались друзьями. С их стороны это – настоящая подлость, и, с моей точки зрения, это намного хуже любой кражи.

В нашем доме в Вильнюсе жили знаменитая певица из Оперного театра и их главный танцор. Отец, конечно, с ними дружил и как-то попросил их задействовать меня в театре, чтобы я был чем-то занят, a не бил стекла соседям. И однажды появилась возможность пристроить меня в постановку «Доктор Айболит». В этом детском спектакле обезьянки лечились у доктора от боли в животиках. Мне удалось стать хорошей обезьянкой и даже заработать какие-то деньги (я им в театре так понравился, что меня позже даже заняли и в опере «Борис Годунов»).

Но как-то в «Докторе Айболите» я переиграл: в роли одной из самых активных обезьянок нужно было кататься от боли по полу. Уже несколько раз опускался и поднимался занавес, и должна уже была появиться другая декорация, но мне так понравились аплодисменты, что я все продолжал кататься. И вот в очередной раз опустился занавес, на сцену выскочил рабочий-литовец и запиздячил мне в ребро так, что я начал еще больше корчиться, но теперь уже от настоящей боли. Овации усилились, но боль не утихла.

Литовец чуть не сломал мне ребро. Он знал, что я еврей, и с удовольствием нанес такой антисемитский удар по самой активной обезьянке. После этого я покончил со своим актерством, никому не пожаловавшись.

У меня были ключи от двери служебного входа в театр, что давало мне возможность тайком проводить моих друзей на любой спектакль. Я решил воспользоваться этим ключом, чтобы отомстить за тот подлый удар. Кто-то достал мне отходы с меховой фабрики, какую-то пыль. Мы с друзьями проникали в театр через заднюю дверь и сбрасывали эту пыль с балкона в набитый публикой партер. Через полчаса люди не просто покидали театр, а убегали, чихая и кашляя. Короче, я опустошал театр, a зрители требовали возврата платы за билет. Нанесенный мне удар в ребро обошелся этому театру довольно дорого.

Но я оставил в этом театре память о себе, отпечатав свои имя и фамилию на ступеньке его лестницы. Произошло это так. Когда немцы строили Оперный театр, я на мокром цементе между ступеньками нацарапал: «Театр Абы Рачкаускаса». Надпись получилась корявой, поскольку я еще не очень хорошо умел писать, но держалась многие, многие годы. И, уже будучи взрослым человеком, студентом, я привозил друзей в Вильнюс и говорил, что это мой театр. Потом, после какой-то реставрации эта надпись исчезла.

Паренек я был хулиганистый, учиться не любил. Отца это, конечно, раздражало. Но мне все-таки разрешалось носить «лондонку» – такую шапку с вензелем зенитки по центру головы, что тогда служило признаком некоей приблатненности. Я имел на это право, поскольку был знаком со всеми блатными города, и они знали меня, что мне очень импонировало. Отрицательным типом считался тот, кто хорошо учился и носил очки. Поэтому я стеснялся их надевать, хотя уже лет с двенадцати у меня была близорукость.

В школе я всегда делал что-то, чтобы рассмешить толпу. Как-то на уроке английского языка я потушил свет и прилег у порога. Учительница споткнулась об меня, упала и стала кричать. Класс надрывался от смеха, и это было главной наградой для меня. На крик примчался директор школы и так меня ударил, что я по всем ступенькам скатился вниз. Тогда в синяках и изорванной одежде я добежал до здания ЦК партии, где снял рубашку, продемонстрировал свое тело в синяках и рассказал, кто меня так избил. А вечером того же дня директор валялся в ногах у моего отца и умолял не возбуждать уголовное дело. Отец дело не завел, но перевел меня в другую школу.

Здесь, в новой школе, произошло нечто более суровое. В той же школе учился сын члена Верховного суда Литвы Седых. Он уже был в двенадцатом классе, а я – в шестом.

Его раздражало, что я курю, имею авторитет, что вокруг меня все время собираются люди. Как-то Седых зашел в туалет, где я курил. У него был первый юношеский разряд по самбо, и он, обозвав меня жидом, каким-то хитрым приемом пригнул вниз так, что я оказался лицом прямо в унитазе. Все мои друзья тут же убежали, потеряв всякое уважение ко мне.

Умывшись, я отправился домой и по дороге решил, что нужно непременно отомстить за унижение, иначе мой авторитет никогда не восстановится. Для осуществления этой мести я записался в кружок «Умелые руки», где изготовил такие крылышки, пряжку на ремень, и залил ее свинцом. Злость моя уже, в принципе, пропала, но я знал, что должен вернуть себе былую славу. Оповестил всех друзей, которые когда-то у меня шестерили, носили мой портфель, сказал, что сегодня буду мстить. Они разнесли эту весть, и когда я пришел на школьный двор, там уже собралось полшколы в предвкушении зрелища.

Седых учился во вторую смену и, естественно, не подозревал, что его ждет. У меня тряслись коленки, но собралось столько зрителей, что необходимо было выполнить обещанное. Когда Седых появился на выходе из школы, я сзади довольно сильно врезал ему этой пряжкой в районе шеи. Он обернулся и хотел что-то сделать в ответ, но получил от меня этой пряжкой второй удар, который перебил ему нос пополам.

Меня тут же выгнали из школы, и начался процесс. Адвокаты были на стороне моего отца, а прокурор и судьи – на стороне Седых, как я уже говорил, члена Верховного суда Литвы. Отец подчеркивал, что драке предшествовал антисемитский акт, когда Седых назвал меня жидом. В ходе процесса меня поместили в камеру предварительного заключения, а потом отправили в колонию, где я просидел почти три с лишним месяца. Отец меня оттуда вытащил и, когда я, потеряв год, все же закончил семь классов, полностью поддержал мое желание поступить в цирковое училище.

Надо сказать, что я довольно удачно занимался акробатикой. Помню, еще когда я пришел записываться в группу гимнастики, меня спросили, что я умею, и в ответ я разогнался и сделал сальто. Все удивились: они занимались уже два года, но никто не умел делать сальто. Гимнастикой я занимался где-то год, выполнил третий разряд, стал тренироваться по программе второго, и меня должны были допустить к соревнованиям, где по моему разряду имелись шансы войти в первую тройку.