Кондратий. Его часто незаслуженно небрежно называли «Кондрашка». Он выполнял две хозяйственные функции: был банщиком и кормил свиней. Баня топилась через десять дней, и всякий раз функционировала в течение двух дней. За это время в ней мылись семинаристы и весь служебный персонал, связанный своим жильём с территорией семинарии. Кондратий приходил на квартиры жильцов и приглашал в баню и в этом случае ему, очевидно, перепадали кое-какие чаевые. Был он в отличие от других своих земляков жгучий брюнет. Невысокого роста, сухощавый, жилистый, он был очень подвижным. Лицо его было густо покрыто волосами, чёрными, как смола; глаза карие западали глубоко. Он производил впечатление человека с хитрецой. Любил пошутить. … Нам почему-то казалось унижением для Кондратия то, что заставили его кормить свиней. Нам также казалось, что он должен быть одиноким бобылём вроде тургеневских Касьяна или Сучка.339 С таким наружным видом, какой был у Кондратия, автору сего представляется наружный вид Емельяна Пугачева и думается, что он мог бы позировать для зарисовки портрета последнего.340

Петя больничный.341 Он сначала был обычным «сторожем», а потом перевели его в «больничные». Он был высокого роста, сильный. Лицо у него было в карявинах, почему его называли ещё карявым. Кто его рекомендовал на эту работу – было не известно. Непонятно было так же, как он согласился на эту работу, на жизнь в одиночестве да ещё вдобавок с больными. А жить ему приходилось больше, чем кому-либо другому, в одиночестве. Правда, дважды в день он ходил в столовую за обедами и ужинами, но это были мимолётные встречи, а всю остальную часть дня он был на кухне больницы, где за занавеской у него стояла кровать. К нему никто не должен был приходить, и он не мог никуда отлучаться на продолжительное время. В какой-то степени он должен был быть и за больничную кастеляншу и за медицинскую сестру. К счастью, серьёзных больных в семинарской больнице почти не бывало. За всё время нашего обучения в семинарии было два или три случая заболевания брюшняком и столько же случаев заболеваний пневмонией. Да и больных в раз было обычно немного, так что и уборка комнат сокращалась до minimum`а. Может быть, это и привлекало на эту работу. Во всяком случае, он ежегодно являлся на работу в больницу, так что мы привыкли его видеть в ансамбле наших «эскулапов». Петя потом значительно освоился со своей «специальностью» на столько, что, например, научился отличать среди больных симулянтов, но «тайны» не выдавал. В вечерние часы, когда заведомо было известно, что никто в больницу не заглянет, больные любили посидеть в кухне около топящегося камина, поболтать на злобу дня. И для Пети это тоже было развлечением. Иногда он при случае просил кого-либо из больных написать для него письмо семье в деревню.342

Платон. Он был сменным швейцаром. Должность эта была учреждена, когда стало ясно, что работа бессменно для одного не посильна. На Платона была возложена обязанность, кроме сменных дежурств, топить печи в квартире помощника инспектора. Он был молодым, холостым. Почему-то не был взят ещё в армию. Странность его состояла в том, что он имел пристрастие к знакам отличия – не по работе в случае награждения, а по принадлежности к разным организациям, скажем, физкультурным или каким-либо другим. И он обращался за советом о том, как бы ему приобрести тот или иной значок. Иногда он сам говорил, что вот такой-то значок можно получить, но нужно сделать большой взнос.

Боже мой! Сколько разнообразных людей, разнообразных характеров встречали мы в семинарии, людей милых, добрых, которые своим скромным трудом давали нам возможность расти, учиться, о которых память сохранила самые лучшие воспоминания! И теперь, когда уже много пережито разных невзгод, образы их возникают в памяти наряду с другими светлыми картинами юношеских лет.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 187-192 об.

Когда мы возвращались в семинарию после длительных летних каникул, мы знали, что у входа в учебный корпус нас встретит Яша. Мы также знали, что если в это время будут официальные часы занятий, то он нас встретит в ливрее, а если неофициальные, что бывает от двух до пяти часов дня, то мы увидим его в обычном домашнем облачении. Яша – наш семинарский швейцар.

Обычно с представлением о швейцаре связывается представление о человеке солидного сложения и даже с бородой в виде лопаты. Ничего подобного не было в фигуре Яши. Он был среднего роста, не сильного сложения, с русыми волосами, подстриженными «под польку», безбородым с бледноватым оттенком лица. Всё обыденное, нет ничего особенного. В его лице и фигуре не было даже ничего «мужланского»: не поймёшь, то ли он из крестьян, то ли он из мещан, известно было только, что он «вятский». Все прочие наши сторожа жили и работали вместе – коллективно. Над баней были рядами расположены их ложа – подобие кроватей – в одной комнате. Вместе они выходили колоть дрова, топить печи, убирать снег. Вместе со швейцарами на плечах, толпой, подобно грузинкам в опере «Демон»343, спускались к ручью в полугоре, чтобы промыть эти орудия своего производства. У Яши были совершенно другие условия жизни. Он жил одиноко подобно раку-отшельнику: у вешалки для семинаристов, налево от входа была у него маленькая каморка. От вешалки она отделена была небольшой деревянной стенкой, не доходящей до потолка: для света и воздуха. Здесь между печкой и стеной зажата была его кровать, покосившаяся, покрытая чем-то вроде одеяла; стоял столик, с чайником и мисочкой, а у дверей висела его ливрея. Не в укор будет сказано Яше, несмотря на то, что как будто бы было достаточно предоставлено средств для обмена воздуха, в комнате припахивало «жилым».

Все остальные сторожа подчинены были только эконому, человеку по характеру своему мягкому, редко, когда приходилось чистить картошку, были в распоряжении нашего повара Кирилла Михайловича, человека тоже «вятского». Они имели возможность, при случае, и «улизнуть» с глаз грозного главы семинарии – ректора К. М. Добронравова. У Яши в этом отношении было совсем иное положение: он был на «бойком» месте, им мог всякий командовать, а по отношению к главе семинарии он, наоборот, был обречён на постоянные встречи и различные поручения. Все остальные сторожа могли в свободное время поболтать, пошутить добродушно даже над собой: «вятский народ хватский, семеро одного не боятся, а ежели один на один, то все котомки отдадим». Яша был лишён такой возможности. Его положение в некотором отношении напоминало положение Герасима из «Муму» Тургенева. Правда, он иногда и семинаристам рассказывал о своей военной службе на Кавказе: рассказывал, как там выпекают чуреки, как дружат между собой кунаки и т. д. Но разве эти рассказы могут заменить разговора собравшихся в кружок вятских зимогоров?

Три звонка, как неотвратимый рок, властвовали над Яшей: один у входной двери, другой в комнате ректора и третий, который был у него в руках с утра до вечера. Первый звонок не давал Яше заснуть с вечера: возвращались семинаристы из театра, мог возвращаться откуда-то кто-нибудь из проживающих в учебном корпусе начальственных лиц – инспектор, его помощник и т. д. Звонок в этом случае подавался в полную силу: настойчивый и энергичный. Но он мог быть и слабым, просительным. «Пропустите!» Яша знал значение этого звонка: это кто-то из незаконно отлучившихся из семинарии возвращался, «яко тать в нощи». Яша с риском для себя, предварительно осмотревшись, не наблюдает ли за ним «недрёманное око», пропускал.

Второй звонок, резкий и нетерпеливый, был крепко знаком Яше. Это значило, что нужно было немедленно сорваться с места, с любого положения и бежать к двери ректорского кабинета, а оттуда опять куда-либо стремительно мчаться с поручением. И вот мы видим Яшу, стремительно поднимающимся по лестнице, робко входящим в какой-либо класс со словами к кому-либо из семинаристов: «Вас отец «лектор» требует». Горе Яше, если почему-либо явка вызываемого задержится: звонки становятся всё нервнее, а Яша, заплетаясь в своей длинной ливрее, стремительнее подбегает и удаляется от двери ректорского кабинета.