«Маме восемьдесят три…» Маме восемьдесят три. Прожито немало. Слёзы фартуком утри. Ну же, полно, мама! Как глаза твои плохи. Плачешь ты невольно, Но подарком от снохи Вижу, что довольна. Суетишься, как всегда Несказанно рада. Есть графинчик и еда. Что ещё нам надо? По чуть-чуть, не допьяна, Из гранёных стопок Выпьем горького вина, Помянём усопших. Снова выслушаю я, — Речь неспешно льётся, — Как соседи и сватья, Как сестре живётся. Чем живу и что служу Всё ещё в печати, Вновь тебе я расскажу, Утолю печали. У тебя я редкий гость И уйду под утро. Жизнь твоя – рябины горсть, Лет господних уйма. Мама-мамочка, гори Ягодой России, Эти восемьдесят три И все сто осилив. Осень 1957 года В пору нищую Брат с сестрою, Знались с пищею Мы простою. Каша сварена, Щи упрели. Ноги в валенках. Мы – за двери. Что мы видели? В «Марсе» хмуром Фильмы Индии С Радж Капуром. Валя – с косами. Стынут лужи. Первый в космосе Спутник кружит. …Осень вспомнилась, Щи да каша. Светом полнилась Память наша. «Что родился на Малой Мещанской…» Что родился на Малой Мещанской, В старой книге я как-то прочёл. Дом под кронами лип помещался. Помню гул несмолкаемых пчёл. И к лицу, и к рубахе он липнет — Запах лип, что посажены в ряд. Имя дал нашей улице Либкнехт. Был он зверски убит, говорят. Ах, разлуки извечная кара! Годы службы. Чужие края… Помню, помню – фамилию Карла Ты коверкала, мама моя. «Лип» – писала. И липовый запах, Настигая, бросал меня в дрожь, И душа устремлялась на запад — Где ж в Монголии липы найдёшь? Ведь мечте и моря не преграда. От тебя, от мещерских лесов Отделяло меня – это ж надо! — Целых шесть часовых поясов. Я любил вас, родные до боли, В звоне лета и шорохе вьюг: И Воровского (Вацлава, что ли?), И Урицкого, и Люксембург. Были вы Дровяными, Сенными. Но однажды – ни встать ни упасть! — Именами чужими, иными Окрестила вас новая власть. Но меня, да и Господа ради Там в домах об одном этаже Проживали и Тони, и Нади. Всех имён не припомню уже… Вновь чиновник в усердии делит Новь и прошлое, как идиот. Адрес матушки: Либкнехта, девять — Слава Богу, всё тот же, всё тот. Там чужие живут – ну да ладно! В доме мальчика слышу я всхлип. Пусть ему будет тоже отрадно Под цветущими кронами лип. «Подошёл бульдозер после смены…» Подошёл бульдозер после смены, И в округе смолкли петухи. Рухнули бревенчатые стены, Золотые брёвна без трухи. Топором обтёсанные грубо, Но затёсы все наверняка, Лежни стоеросового дуба Ставились на долгие века. Нету червоточины в помине. Возле дома вишня зелена. Покрушили всё и подавили, И не стало дома дотемна. Хмур хозяин, сухощав и жилист. В стороне помалкивает мать. Не перенесли, не отложили. Ровно в шесть приехали ломать. Уходи, хозяин, не тревожься! Вспять не ходит времени река. Скоро ты на лифте вознесёшься И на землю глянешь свысока. «Наш ломают дом…» Наш ломают дом. Вспять не ходят реки. Был построен он В позапрошлом веке. Крепок дом ещё. Крепок, твёрдо знаю, И слезу со щёк Я не утираю. Наша власть – умы. Не попросишь сдачи. Всё как есть, увы, И не как иначе. Горя не унять. Плакать не пристало. Поколений пять В доме вырастало. Слёзы на лице… Я шепчу: «Уроды…» Здесь построят Центр Современной моды. Дочка, не дрожи На руках у мамы… Вон и чертежи На щитах рекламы. Знаменитый сосед Касимов – это что-то вроде русского Марбурга… Из письма Бориса Пастернака родителям летом 1920 года |
