Звоню коротко. Даже ругаю себя за это. Она может подумать, что дети балуются, и не подойти. Но дверь открывается очень быстро. Мама стоит в платье, с прической и макияжем. На кухне горит свет. Выходит соседка.

— Ааа, гулящая вернулась! — восклицает мама, и я понимаю, что разговора не состоится.

— Мам, не говори так! — все-таки делаю попытку. — Я пришла поговорить.

— Что? Выгнал? Да? Выгнал? — не слышит меня она.

Я растерянно смотрю на нее, потом на соседку и иду мимо них в свою комнату.

— Я за вещами пришла.

— Твоего здесь ничего нет! — кричит она мне и встает на пороге. Из-за ее плеча в мою комнату заглядывает соседка.

— Мама, я работала с 18 лет! — говорю, выпуская из рук сумку.

— Забирай свое барахло, но ключи верни, — указывает она на мою сумочку, лежащую на кровати.

— Хорошо, — отвечаю покорно, доставая ключи и протягивая ей.

— Если уйдешь — ты мне не дочь!

Она не берет ключи и прямо смотрит мне в глаза.

— Хорошо! — соглашаюсь я, положив ключи на столик.

— Замок сменю, завещание вон на Ильиничну составлю, чтоб тебе не досталось ничего!

— Хорошо, мамочка.

Ничего уже не вижу из-за слез. Кое-как выволакиваю сумку на лестничную площадку и слышу, как за мной запирают дверь. Долго жду лифт. Наконец он приезжает, и из открывшихся дверей, чуть не сбив меня, вылетает Романов. Несколько секунд он испытующе смотрит мне в глаза, потом берет из рук тяжелую сумку и только спрашивает:

— Живая?

Я шмыгаю носом и киваю.

Лиза

Вот уже неделю я живу у Романова. Просыпаюсь и засыпаю в его постели, готовлю ему завтрак, принимаю душ в его ванной и постоянно ощущаю на себе его жадный ласкающий взгляд.

В ту ночь, когда он приехал за мной, мы впервые поссорились. Не знаю, что на меня нашло, но я обозвала его тупым придурком, который виноват во всех моих бедах, а он меня — мамочкиной дочкой, которая, как страус, прячет голову в песок и живет чужой жизнью.

После таких слов ехать к нему я не собиралась, но попробуйте переубедить Романова! В итоге, мы снова оказались в его квартире, правда я отвоевала себе право спать в другой комнате. Лежа в темноте с открытыми глазами и даже не пытаясь уснуть, я долго прислушивалась к шагам за стеной. А потом он пришел и молча перенес меня на свою кровать, из которой я не вылезала до утра, потому что она оказалась единственным местом, где мне хорошо, тепло и спокойно.

Я начинаю привыкать к тому, что каждое утро просыпаюсь рядом с мужчиной, который обнимает меня и улыбается во сне. Мы вместе собираемся на работу. Он подвозит меня в «Атаку», а сам едет по своим делам, но иногда остается и наблюдает, как мы с Ирокезом спорим о каких-нибудь мелочах или звоним поставщикам.

Вечером я всегда его жду в «Атаке», даже если он задерживается, хотя у меня уже есть ключи от его квартиры.

Когда я приезжаю в офис и встречаюсь с пытливым взглядом Сергея, мне хочется спрятать глаза, чтобы он не догадался, как я счастлива. Мы общаемся только по работе.

С подругами я практически не вижусь. Однажды случайно встретились с Катюшей в торговом центре. После нескольких ничего не значащих фраз она вдруг спросила:

— А что с Романовым? Вы все еще вместе?

— Все еще — да, — ответила я, пожав плечами.

И мы разошлись, как чужие, так ни о чем больше друг друга не спросив.

У меня только одна печаль и непроходящая боль. Она не дает мне покоя, мешает спать. О ней я не могу поговорить ни с кем, даже с Лешкой, потому что он слышать ничего не хочет о моей маме. А я за нее молюсь.

Мы не общаемся. Несколько раз я звонила соседке Валентине Алексеевне, но она знает только, что мама хандрит, ругается с соседом и жалуется на больную ногу. Идти или звонить маме сама я пока не могу — не хочу обижать упреками родного человека.

В эти выходные Мила и Паша пригласили нас на вечеринку по случаю помолвки. Пашка развернул бурную деятельность: снял за городом коттедж, пригласил всех знакомых и малознакомых, хотя сначала уверял, что будут только свои.

Идти мне не хотелось — не люблю такие мероприятия. Но для Лешки это важно, и мы не можем не пойти. Я одела свое зеленое платье с вырезом на спине: покупать что-то новое не было времени. Лешка — черные узкие брюки, светлую рубашку и черный пиджак с рукавами три четверти. Все татуировки на виду. Заметив, как я рассматриваю его, подошел и обнял за талию.

— Что? Не соответствую представлениям хорошей девочки об идеальном мужчине?

И ведь не ради смеха спросил. Всерьез сомневается в том, что нравится мне. Ничего не могу ответить — комок в горле. Прижимаюсь к нему, с наслаждением вдыхая его запах. Лешка, ты посмотри на нас со стороны и вспомни, из какого дерьма ты меня вытащил. У тебя только на руках татуировки, а у меня вся душа исколота.

Сначала мы хотели вызвать такси и остаться у Пашки с Милой на ночь, но с утра накрапывал дождь, холодный ветер волочил тяжелые серые тучи. Вечером обещали снег. И Лешка, не доверяющий таксистам, решил ехать на своей машине.

Коттедж находился в 15 километрах от города и оказался огромным двухэтажным домом с верандой, колоннами и балконом. Кое-как припарковавшись (вся дорожка была заставлена машинами) мы вошли в дом, держась за руки.

Яркий свет, отражающийся в глянцевой поверхности пола и потолка, ослепил меня. В холле гремела музыка и толпились люди.

Лешкин недовольный голос вывел из оцепенения:

— Лучше бы на футбол пошли!

Но он тут же радостно улыбнулся, потому что сквозь толпу незнакомых людей к нам продирался румяный счастливый Пашка.

— Привет! — завопил он, пытаясь перекричать музыку. — Ну наконец-то! Мила сейчас петь будет!

Паша повел нас через холл в круглую комнату, где на импровизированной сцене рядом с музыкантами уже стояла Мила. Наступила тишина, и полилась приятная знакомая мелодия. Мила пела, как всегда, грустную балладу о любви. Некоторые начали танцевать, другие, как мы с Романовым, стояли, обнявшись, и слушали. Пашка встал рядом с Милой, взял ее за руку и пытался пританцовывать. Это выглядело так трогательно, что, по-видимому, подействовало и на Лешку.

— Давай тоже поженимся… — шепнул он мне в ухо.

И так естественно это прозвучало, так просто, что я с улыбкой ответила:

— Давай…

Когда песня закончилась, Паша обнял Милу и взял у нее микрофон.

— Друзья! — гаркнул он так, что зазвенели колонки. — Спасибо, что вы пришли разделить с нами наше счастье…

— Знаешь во сколько обошелся Пашке этот банкет? — спросил вдруг меня Романов. — Он квартиру мог бы купить…

Только теперь я начинала улавливать всю фальшь этого вечера. Мила, одетая в длинное золотистое платье, с пышными волнистыми волосами, напоминала конфету в дорогой обертке. Она не пыталась скрыть, а будто нарочно подчеркивала разницу между ними. Пашка рядом с ней смотрелся как деревенский парень рядом с оперной дивой. Румяный, круглолицый, в простой клетчатой рубашке и джинсах, он, кажется, совсем не замечал диссонанса.

Нас обступили, с Романовым здоровались, он знакомил меня с какими-то людьми, чьи имена я тщетно пыталась запомнить. В основном, это были его знакомые по клубу.

Когда начался банкет, пришел Ирокез, почему-то один, и по-видимому, как и я, почти ни с кем не знакомый. Он поздравил Пашу и Милу, а потом присел рядом с нами. С ним всегда было весело, интересно, и на какое-то время мы так увлеклись беседой, что забыли об общем веселье.

Я не сразу поняла, что пьяный истеричный смех — это смех Милы. Они с Пашей стояли у выхода из комнаты. Мила была так пьяна, что еле держалась на ногах, практически висела на Пашке, при этом громко разговаривая с молодым мужчиной, который, кажется, был владельцем клуба, в котором она когда-то работала. Паша улыбался, но выглядел растерянным и не знающим, что делать.

— Ну надо же так напиться! — кивнул Ирокез в их сторону.