Шибановы во второй раз этот день поблагодарили Бога за спасение своей жизни.

— Пустите, ради Бога! — молил Петр отворившего ему калитку молодого священника, — у меня здесь жена с ребенком… Мы замерзнем.

Священник, отец Даниил, и работник его отворили ворота. Петр подвел лошадей к крыльцу и сам снял Ирину с ребенком. Пока он выпрягал лошадей, отец Даниил ввел Ирину в переднюю избу и посадил на лавку. Ирина прежде всего посмотрела, жив ли ребенок. Да, он был жив и спал. Ирина узнала, что у батюшки жена очень больна и не встает с постели.

— Сведи меня к ней, я, может быть, помогу ей чем-нибудь, — сказала Ирина.

Она взяла с собою ребенка и пошла за священником. Во второй комнате, едва освещенной, лежала у стены на постели молодая женщина, а подле в люльке пищал ребенок. Он пищал тихо и жалобно, вовсе не таким голосом, как бывало кричал ее Ваня. Ирина Ивановна положила на лавку своего ребенка и взяла чужого.

— Он голоден, — проговорила больная, — я уже целую неделю не могу кормить его.

Ирина развернула бедного голодного младенца и приложила его к своей груди. Мальчик от слабости едва мог сосать, но все-таки насытился и заснул.

— Добрая ты женщина! — сказала больная, — как тебя благодарить?

— Не надо меня благодарить. Мальчик успокоился и этим поблагодарил меня, — отвечала Ирина.

Несмотря на усталость, Ирина до половины ночи провозилась с больною: растирала, успокаивала ее и ходила за ребенком. Но этим добрым делом она случайно приобрела себе врага. Поутру в избу к старшей работнице отца Даниила пришла дьячкова жена и стала спрашивать о здоровье «матушки».

— Напрасно тут толкаешься, — сердито отвечала ей Аграфена, — ты только языком болтаешь, а ты бы посмотрела, как Ирина Ивановна в одну ночь нас всех управила.

— Это еще что за Ирина Ивановна? — вскипелась дьячиха. И вот, с этой минуты у Шибановых явился враг — злая, глупая баба. Дьячиха побежала к дьячку и начала ему рассказывать, что к отцу Даниилу откуда-то явились какие-то незнакомые люди и что эти люди, наверно, будут подкапываться под них. И вот, дьячок тоже стал злобно смотреть на незнакомых ему приезжих.

Шибановы на третий день стали собираться ехать дальше, но больная горько заплакала, а отец Даниил, кланяясь в пояс Петру, просил его повременить.

— Ты говоришь, тебе все равно куда ехать, — уговаривал его священник, — ну, так оставайся здесь!

— Близко от Москвы, батюшка! — отвечал Петр.

— Хоть и близко, но в стороне от большой дороги. Глухо здесь, совсем глухо! — так глухо, что только две крестьянские семьи тут живут; а другие побросали свои избы и переселились на большую дорогу. Вот рядом с нами хороший двор пустует и я могу тебе его отдать.

Долго священник уговаривал Петра и так его успокоил насчет царского преследования, что Петр не на шутку стал задумываться.

Ирина, между тем, отучив от груди своего сына, принялась кормить чужого и ходить за больною, помогая ей всем, чем могла.

— Колдовством помогает! — шипела дьячиха.

— Молитвами помогает! — строго отвечала ей сидевшая уже попадья.

— Кто они такие? — допытывался дьячок.

— Добрые и хорошие люди, — отвечал отец Даниил.

— А как звать то?

— Петр Алексеев.

Священник посоветовал Петру не говорить своей фамилии, на всякий случай, и между ними было решено, что он останется Алексеевым.

Сельцо Береговое находилось всего за 80 верст от Москвы и стояло на берегу небольшой речки. Церковь в нем была крошечная и поселенцы, переселившиеся в Береговое из соседнего большого села, почему-то невзлюбили сельцо и мало-помалу все выселились, так что, кроме церкви с причтом, осталось только две семьи.

— Не в Литву же уезжать! — раздумывали Шибановы.

К весне были наняты плотники и по соседству от церкви выстроилась хорошая изба и поправлены были все службы.

Матушка уже встала, но была слаба, а потому Ирина, переселившись даже к себе в избу, постоянно приходила кормить ребенка и растирала больную попадью. Еще бабушка Ирины говорила, что растираньем можно вылечить всякий недуг и Ирина всегда прибегала к этому.

Прошло двенадцать лет с того дня, как Шибановы бежали из Москвы, где все оставили на произвол судьбы. Что сталось с их домом, они не знали, но только надеялись, что его занимает кто-нибудь из их прислуги. Со своим соседом, отцом Даниилом, они жили душа в душу. Андрюша, вскормленный Ириною, вырос хорошим мальчиком и жил в дружбе с Ваней и с сестрой его Настей, которой минуло десять лет.

Настя, с такими же черными глазами, как у матери, была девочкою вдумчивою. Хотя она бегала и резвилась с братьями, но, когда они втроем садились на берег удить рыбу, она всегда начинала разговоры недетские, и недетские разговоры она вела потому, что любила очень, очень старенького странника, который заходил к ним и иногда подолгу проживал у них.

— Не хохочи так, Андрюша, — говорила она, сидя на траве с мальчиками, — Ерема сказал мне, что теперь грешно хохотать.

— Еще выдумай! Когда весело, так надо хохотать. Когда я сижу за книгой, так я и не хохочу, и когда я буду попом, так тоже не буду хохотать. А теперь-то отчего нельзя хохотать?

— Оттого, что вся Русь плачет. Ты послушал бы, как Ерема хорошо говорит об опричниках.

— Это еще что за опричники?

— Это страшные люди. Они при царе и кто им не понравится, они сейчас саблей зарубят.

— Страсти! — повторили мальчики.

Такие разговоры велись между детьми постоянно и Настя точно ни о чем другом и не думала.

Этот вопрос, очевидно, так занимал Настю, что через два года, после урока у отца Даниила, который учил их всех троих грамоте, девочка собралась с духом и спросила:

— Батюшка, скажи мне, неужели и злодеев надо любить? Самых ужасных злодеев?.

— Конечно.

— А я не могу, — печально ответила Настя.

— Что ты, Настя! Да каких же ты можешь знать злодеев? — со смехом спросил отец Даниил.

— А наш-то… — и тихо прибавила: — дьячок.

— Какой же он злодей, Настя?

— Он злой. Знаешь, что он с нами сделал?

— А что?

— Я сама видела, как он загнал поросенка в наш огород и тот испортил все почти огурцы. Ну, подумай только! И мама ведь плакала…

— Это он поступил нехорошо.

— К себе в огород он поросенка не загонит, значит, он не любит своих ближних. Зачем же я буду любить его? Дьячиха прямо говорит, что ненавидит нас, и смеется, что мама ходит к больным.

Дьячиха и за нею дьячок, в самом деле, ненавидели Шибановых и дьячок, подозревая, что почему-нибудь такие, сравнительно, богатые люди живут в глуши, и хотя работают, но все-таки не живут как простые мужики, непременно хотел узнать, в чем тут тайна.

Разговор Насти с отцом Даниилом не прошел даром и дьячку была сильно намылена голова за пущенного в огород поросенка.

Дьячок выскочил от священника, как из бани, и, кипя злобою, побежал на реку, где видел Ваню с удочкою.

— Ах, вы бродяги! — не помня себя, закричал он на мальчика, — пришли тут в чужое место, да вздумали смущать отца Даниила!

— Что ты! Что ты! Что с тобой? — проговорил мальчик, подняв голову с белокурыми вьющимися волосами и с большими, кроткими, голубыми глазами.

— Ничего «что ты»!.. Верно отцу-то твоему на мое место хочется, что вздумали выживать меня! Ах, вы бродяги! беглые вы, без роду, без племени…

Мальчик вскочил.

— Нет, мы не бродяги!..

— Что тут говорить!.. Воры вы!.. Сколько раз я видал, как отец твой менял деньги… настоящие, необрезанные, ворованные… Бродяги, без роду, без племени… и звать-то вас не знаешь как.

— Не бродяги мы… а мы Шибановы! — вне себя закричал Ваня и заплакал, хотя заплакал он вовсе не оттого, что выдал отцовскую тайну, а от обиды.