– А дальше что? – спросил Маркел, позабыв о своей сигарете, сиротливо тлеющей в пальцах.

– Приехали в тюрягу какую-то, в комнате бугаи сидят, сало с водкой трескают. Всю ночь они пили, и мы пили, потом по коморкам разошлись… А утром нас опять с завязанными глазами увезли, – сказала Анна, отерев изящный уголок своего носа.

– Что за тюрьма? – проронил Маркел, запоздало вспомнив о куреве и торопливо сделав последний глоток никотина.

– Не подумай, не ментовская. К ментам мы с завязанными глазками не ездим, – иронично разъяснила девушка, глядя как отброшенный приятелем бычок, канув в тёмно-синий мрак подворотни, навсегда угас пропавшей звездой.

– И кто же там сидит? – настороженно полюбопытствовал Сердобов, хрипло кашлянув.

– Виновные… – ответила путана и в голосе её выплавилось слепое неведение, обернувшееся тревожным молчанием.

– Ладно, спасибо тебе за интересный разговор, он останется между нами, – пообещал Маркел, после угрюмой сонаты беззвучия.

– Тебе спасибо. Давно я не говорила так по душам, – отозвалась Вера, пёстрыми ногтями огладив свои предплечья, когда Сердобов протянул ей свёрток из пятисотенных купюр. – Ты чего? – удивилась ночная дива, уставясь на деньги.

– Как чего? Принимай рабоче-крестьянскую позу китайских осеменителей рисовых полей, – воодушевлённо попросил он с беспечной улыбкой во всё лицо.

– Ты чего? – в изумлении пробормотала красавица, отодвинувшись от денежных фантиков будто от топора убийцы.

– Слушай Нечаева, я, знаешь ли, о тебе ещё с прошедших времён мечтал, и твоя дивная задница мне до сих пор в райском сиянии снится, так что давай сделаем нашу чудесную встречу ещё более чудесной! – милейше предложил её непредсказуемый друг, удобнее примостившись к оторопелой собеседнице. – Зря что ли я сюда приехал? – нахально осведомился повеса, потянувшись к девичьим бёдрам, но Вера озлобленно отпихнула его ладони.

– Да пошёл ты! – вскричала она, сверкнув дикой зеленью глаз и превращаясь в настоящую рыжую ведьму. – Пошёл ты знаешь куда?.. Бабло своё поганое запихни себе в задницу, козёл! – проревела она, разъярённой мегерой, неистово забившись о дверь иномарки, чтобы поскорее выскочить из неё. Но Сердобов разбойником набросился на строптивицу и остервенело закричав, она, с бешенством озверевшей пиратки, вцепилась в него когтями.

– Успокойся, Нечаева! Никто на твою честь не покушается, пошутил я! – ударились торопливые фразы о вопящую девушку, ошарашив её. – Ну прости, прости убогого… Натура такая, не могу не напакостить! Забирай деньги даром, это дочери твоей, – возвестил Маркел, сердечно обняв перепуганную и онемевшую красавицу.

– Ну, Сердобов, ты и гад!!! – оторопело пролепетала, как мел, побелевшая Вера, взяв из пальцев смеющегося хулигана облитые луной пятисотки.

Беспамятство отступило как бесовское наваждение и боль кокаиновым вальсом прошла по телу. Меркнущие глаза вяло раскрылись и кладбищенски-тусклый свет, криво торчащей лампы, кирпичом обрушился с потолка. Задымлённая мертвенным обмороком голова затрещала, словно бы её раздавили железные клещи, тогда интеллигентный и изнеженный сладким благополучием Семён Эдуардович Жуляк мучительно застонав, схватился за рычащие дрелью виски. Поюлив огорошенными глазёнками, утомлённый пресыщенной жизнью, добропорядочный торговец, к великому изумлению своему, обнаружил себя не в мягчайшей домашней постели, а на голых бетонных плитах. Это неудача крайне ошеломила гражданина Жуляк, потому даже гложущая его свирепая боль казалась теперь не столь беспощадной.

– Боже мой, где я? – жалобно простонал узник, испуганными глазками вбирая отвратительную серость и грязь затянутых могильным сумраком стен. Теперь, очень верящий в Бога Семён Эдуардович торопливо перекрестился и очумелым взглядом просквозив по жутким рёбрам тюремной решётки, принялся лепетать святые молитвы, чьи строфы, как подобает истинному христианину, знал наизусть. – «Господь милосердный, за что наказуешь меня? Я что, мало тебе жертвовал?» – обидчиво вопросил набожный страстотерпец. – «Куда же я попал, Господи? Кто же упрятал меня сюда?» – через хмурую ветошь отчаяния и страха гадал он, боязливо вздымаясь на ноги. – Может менты? – тягучим дымом марихуаны отлетела к ободранному потолку нечаянная догадка. – Нет, какие, на хрен, менты, когда все они с моих рук жрут? – просветлённо и хитро припомнил образцовый почитатель Христа, теряясь в кромешном лабиринте неведения. – «Конкуренты!» – молнией изверглась жгучая, неприкаянная мысль и Семён Эдуардович поражённо обхватил упитанный животик, холмиком выпиравший из-под дорогой, полосатой рубахи. – «Точно! Грязный! Это он, сука!!!» – в ошеломлении глотая запёкшийся воздух темницы, смекнул невольник. – Замочить меня решил, гнида, чтобы самому на рынке хозяйничать!!! – едва не плача проскулил бедняга, нервно сминая гладкие, без единого мозоля, пальчики. Но вдруг метущиеся мысли его скомкались и рассыпались, потому что из многоликих обличий тьмы, из логовищ её, топорщились на него жуткие глаза помянутого врага. Подлый злодей таращился на него с колченогой, облезлой табуретки, одиноко кособочившейся в безобразной скверне. В этом насквозь пронизывающем взгляде бездонной дырой зияла трупная мгла оледенелых, неподвижных зрачков и перепугано запищав богобоязненный торговец попятился назад, вспотевшей спиной уткнувшись в толстые колья решётки. – Боже мой… Боже мой… помилуй меня… помилуй… помилуй… – надломленным голоском, по овечьи заблеял праведный молитвенник, и отрезанная голова Грязного дружелюбнее улыбалась ему уродливым оскалом искривлённого рта, радостно вывалив лилово-серый лопух омертвевшего, гниющего языка. Тогда неописуемый страх ржавым трезубцем зверски расцарапал нежную шкуру Семёна Эдуардовича, в миг позабывшего о тюремном смраде, о болях и Боге.

Затушив тлеющие уголья заката чернилами, ночь пролила над всеми бродячими скитальцами прекраснейший звёздный жемчуг, но тёмный дым ворчливых, неповоротливых туч заволок звёзды и почерствевшее небо заплакало.

Контрреволюция, наехав на нас, довела до больницы – вырос живот,3

Рок-н-ролл стёрт, я учусь играть джаз, но меня рвёт – полный рот нот,

Старости нет, есть только усталость, от баррикад ничего не осталось,

Скупые коллеги, любовь на панелях, бутылки от пива на рок-батареях, – произнёс Маркел, одинокой тенью блуждая по городу, утонувшему в полуночи. Остановившись у белого платья загрустившей берёзы он распечатал бутылку водки и без всякой закуски отпил её истины. Утеревшись рукавом джинсовки, Сердобов глянул в занесённое тучами небо, отправившись неизвестно куда.

Контрреволюция ставит вопрос: как подключить к тебе мой насос?

Шелестит шоколадками вечная глупость,

Твоя дальнозоркость, моя близорукость,

Справедливость еды и вечная жажда,

Как выйти сухим из воды этой дважды?

Жить по писанию, но веруя в «если»,

Эксгумируя спьяну великие песни,

И только, и только осенний дождь в окно,

О сколько, ты знаешь сколько, мне без тебя дано? – промолвил Маркел, безмятежно подставляя лицо падающему дождю.

И многое здесь переварено в студень,

Умные мысли надёжнее великих идей!

Контрреволюция не всем как людям, а каждому как у людей,

И лучшие чувства давно не с нами,

Доскреблись до чистилищ, разбирая завалы,

И, как водится, в след за погибшими львами,

Бредут, разбирая их кости шакалы, – говорил Сердобов, забредя под обветшалую корягу брошенной подворотни, в дремучих трущобах которой блуждали мрачные потёмки, неприкаянные души и коты, среди которых Маркел чувствовал себя хорошо. Поэтому без опасений он достал из куртки опробованную бутылку, страстно припав к её стеклянному горлу.