Избежать можно многого, но только не смерти.

Разбрасывая чёрные кляксы своих чернил, тьма превратилась в многолапое, хвостатое и страшное нечто. Она расползалась уродливой, гадкой тварью, пока все звёзды не угасли от её дёгтя. Злобно и радостно ухмыляясь тысячью оттенков своей кромешной души, темнота похищала распутья улиц, причалы площадей и островки дворов. Пенза исчезала, таяли её мосты, театры, скверы и памятники, ибо мгла, чарами более тёмными, чем полночь, скрадывала всё, что ей попадалось. Божественные небеса истлели и где-то вместе с угасшим солнцем ещё одна наивная любовь умерла преданной, оболганной и распятой. Спустя мгновение тьма окончательно проглотила город, и художник раздосадовано отбросил кисть, отступив от застланного чернотой холста к синему пятну луны, разлившемуся под окном неряшливой мастерской. Пролившись с ночной агатовой ткани, лунный эль очертил статные линии профиля, тревожно стиснутые губы и колючий от щетины подбородок живописца.

Бродя отшельницей ночь смолила фасады, балконы и крыши соседних домов, а в комнату мастерской полнолунием вошла бескрайняя тоска. Удручённо взирая на померкший обломок улицы, сиротливо освещаемый одиноким фонарём, Маркел Сердобов подавленно отёр репьистые иглы янтарно-бледных волос, ибо мгла, царившая в неупокоенной душе мастера, была гораздо страшнее той, что оставил он на холсте. Уронив отрешённый взгляд в ничто, коварно молчащее за мраком простецкой занавески, творец несмело прикоснулся к плечу влезшей в дом темноты.

«Закурить и выпить, пока не ушла ночь!» – мраком на мрак высыпались помыслы живописца, взором эпилептика, ухватившегося за ледяной браслет луны, серебром пылающий в замшевой парче небес. Любимица поэтов и ведьм плескала через окно таинственное, магическое зелье, синим шёлком выкрасившее разбросанную кожуру изломанных пачек, по чьим унылым надписям, голосящим, что курение вредит всеобщему здоровью, Маркел зашагал к столу. Воспламенив очередную сигарету он вдохнул мускатные лоскуты дыма, как глотает целительное снадобье человек, ищущий покоя и забвения. Вздёрнутая на потолке лампа, тускло обнажавшая неухоженный гардероб комнаты, теперь, казалось, выплавляла свой мутный янтарь на него одного. – «Паршиво так, что сдохнуть не жалко…» – отзвенели потускнелые медяки мыслей и Маркел небрежно швырнул дымившийся бычок в помятую корзину ведра, уже переполненную обгорелыми останками сигарет. Не отыскав ни крупицы света в себе, Маркел вновь глянул в старинный дублон луны и вдруг подогнулся зарезанный невидимым толчком в грудь. Кашель пристал будто неотвратимое несчастье, словно неисчерпаемая печаль, до хрипоты раздирая нутро. Сложившись пополам и отплёвываясь, художник подобрёл к магическому квадрату окна, где неряшливым, перепутанным сборищем, торчали на деревянной подошве подоконника, опустошённые бутылки, оттеняя бездонное естество полуночи с медным венком луны. Пленившись ею, одинокий мастер налил в стакан милосердной водки, в омуте которой туманом стелилась вся безмерная грусть, делившая с ним бессонницу. Заглотнув крепительное зелье, он отравлено стиснул зубы, зажмурился и не дожидаясь желанного облегчения, наполнил гранёную чашу вновь, опорожнив её так, будто до этого ничего не пил. Водка, мучительной горечью истины, обожгла сердце, дотла, спалив безысходную тоску, и кисть вновь забилась в руке живописца, разбрасывая и рассыпая по холсту козни, хитрости, лживые секреты тьмы, все оттенки и каверзные маски её.

– Закончено… – прошептал художник, околдованный изображённой мглой и осушив последнюю рюмку, он отбросил выцеженную бутылку, вырвавшись в обманчивые переплетения улицы, в коварные сети её. Всё пропало в безжизненном мраке, написанного полотна, истлела, засорённая мастерская, померк, бесовский гривенник луны, исчезли страницы и строки улиц, безвозвратно стёртого города.

Отвратительная ржавчина лужами расползлась по бересте дряблой, крошащейся штукатурки. Безобразные, грязные стены, смердели отбросами поломанных, пропащих судеб некогда коротавших здесь свой беспутный тюремный срок.

Январским вечером храним, под золотыми куполами,1

Стою невидим невредим, храним мечтою, но не вами,

Вы постоянно в стороне, как смерть близки и неподвластны,

Но, тем не менее, прекрасны, как сны о мире, на войне! – вдруг потрясла эти бандитские, привыкшие к жестокой злобе и отчаянной матершине стены, прекрасная непорочность стихов. Сверкая лиходейской, кровавой ссадиной на щеке, Маркел припал на одно колено перед облезлой, исцарапанной гнусными надписями скамьёй, на которой весьма благополучно ютилась очаровательная девушка, щедро торгующая той самой знаменательной продажной любовью.

Я понимаю, что у вас, таких как я, довольно много,

И не украсит ваших глаз моя нелёгкая дорога,

Но я ищу-ращу слова, вам посвящаю каждый вечер,

Как объяснивший небо кречет, как хлеб познавший жернова, – изрёк Маркел, почтительно взяв девушкины пальчики в свою ладонь и слушательница, затаив на губах смущённую улыбку, застенчиво преклонила ресницы.

Когда вернётся рождество, звезда рассыплется на свечи,

И мы сольёмся в одного, и он возьмёт, и он ответит,

И поведёт нас под венец, у алтаря откроет тайну,

Что всё на свете не случайно и смерть для жизни не конец, – прочёл арестованный смутьян, нежно поцеловав женскую руку, и затем освободил её, поднявшись с колена с необъяснимой, чарующей улыбкой повесы.

– Ой, Маркеша, как здорово! Почитай ещё каких-нибудь стихов, пожалуйста, – восторженно запросила, околдованная поэзией, красавица, но хмурые шаги, зазвучавшие по ту сторону железной решётки, испортили её чудесную радость. Словно мрачные слуги тёмного божества из-за угрюмой изгороди коридора вышли правоохранительные фигуры полицейских работников.

– Вот, полюбуйтесь, товарищ капитан, опять этот злостный нарушитель, – произнёс бледный и худой как весло, младший лейтенант, длинным гвоздём указательного пальца осудительно тыча в сторону Маркела. Неисправимый озорник, прочно укоренившейся на стезе порока, тогда отрешённо опустился на истёртую спину лавки, всесторонне разглядев за порогом камеры, покрытую чёрной, поросячьей щетиной, скорбно-озабоченную физиономию школьного друга. – Прошлой ночью, пребывая в нетрезвом состоянии, гражданин Сердобов, устроил драку, разбил рекламный стенд, тем самым переполошив целую улицу, – перечислил все ужасающие злодеяния разгульного художника молодой страж порядка, крайне неодобрительно посматривая на беззаконного дебошира.

– Доброе утро, Маркел, – утомлённо произнёс Юрий Самарин, отстранённо-сумрачным взглядом взирая на приятеля из-за прутьев решётки.

– Приветствую тебя, Юра, – поздоровался Маркел, тепло улыбнувшись офицеру.

– Ты успокоился? – вопросил тёртый блюститель порядка.

– Более чем, – отозвался забияка, пасмурно отирая свою щетинящуюся небритость.

– Ты точно успокоился? – недоверчиво поинтересовался капитан, ещё опасаясь какой-нибудь нежданной и непоправимой беды. В ответ Сердобов безоружно и кротко качнул взъерошенной головой и на упитанном лице Юры загорелся румянец блаженного успокоения. – Тогда выходи, – отдохновенно провещал Самарин, загремев засовами решётки и великодушно растворяя двери камеры.

– А я… – встрепенулась девица, взволнованно и с надеждой поправляя на себе легкомысленную курточку с заячьим воротником, призывно облегавшую голубой шёлк видного платья.

– А ты посиди пока, – буркнул капитан, строгим взглядом из-под козырька фуражки, усадив грешницу на положенное ей место.

– Маркеша, не забывай меня. Приезжай к нам, я тебя бесплатно приму, – крикнула тогда путана, влюблённо потрясая ладошками, распростёртыми к освобождённому сокамернику, так словно желая ласково обнять его на прощание.