…Ледяная дорога, как огромный стальной нож, рассекла его сердце. Пламень молодой крови, растопив снежную замять и мороз, с неумолимой силой рванулся в небо, озарив все стороны света: погибельный январь преобразился в рождественский май. Всполох трепетал. Я взирал из глубины житейского неуюта. И блаженная дума восставала: Солнышко сына не угаснет. Век будет весна. Благовест жаворонка. Улыбка полдня.

С неба на Дикое Поле бесшумно падали красные цветы. По мое отросшей в одночасье бороде скатывались слезы. И от них лепестки зажигались еще ярче… Как богоявленный нимб!

Тьма холода закована в цепь звезд.

Мир спасен.

Травинка проросла сквозь мое сердце.

Год и месяц моего рождения – начало войны: сразу был обречен на тягчайшие испытания?

Раскачало, расшатало мою жизнь, как повозку на ухабах, швыряет то в одну сторону, то в другую. Того и гляди, все разлетится прахом!

День-ночь, день-ночь… Как удары сердца!

Год… второй… без сына…

Боюсь, что еще проживу долго.

Земная жизнь… Она и есть – ад!

В зеркало не смотрюсь.

Что-то благоустраивать в жилище, обновлять… А зачем?

Свои страшные сны называю интересными.

Охотно говорю о войне. Читаю… об ужасах… катастрофах…

Музыка усугубляет боль.

На приветствия людей не отвечаю. Лица, глаза, голоса не ощущаю, не слышу.

К нищим безразличен.

Хочу, чтобы над моим горем скорбел весь мир.

Душа моя уже там, на небе?

Для меня свершился конец света.

Мое извечное тяготение к одиночеству… Бог внял?

Оторваться от горя… и раствориться в пространстве.

Смерть – Высшее. Она – Посланница Небес. Она – Спасительница, не страшилище с острой косой. Моя смерть помирит, соединит многих. Свет благолепия озарит все вокруг. И за летом наступит новое лето.

Кто меня не знал – узнают; кто меня забыл – вспомнят; кто пребывал в сомнении и недоверии ко мне – полюбят.

Упираюсь лбом в холодный дверной косяк. Замираю в ожидании: он сейчас постучится… сейчас… спустя Вечность…

Молчу часами. В сдавленной угрюмости. Неожиданно, обессилев, падаю лицом на ладони и плачу.

Жена обозленно:

– Хватит! Взял привычку!

На опушенной снегом могиле – красный цветок.

– Как он называется?

– Отцовское сердце?

– Алексеич, с Новым годом тебя! С новым счастьем!

Женщина спохватилась, построжала лицом:

– Прости.

При моем появлении самозабвенный стихотворный хоровод моих друзей-поэтов тотчас сбивчиво замолкает. Так за смурной надвигающейся тучей меркнут звезды.

Мои сны:

Чужой человек в переднем углу зажигает свечу…

Алеша. Больной. Медленно теряет сознание… в муках…

Моя мать просит меня: «Больше так не убивайся…»

Алеша стоит ко мне спиной. У стола. Какую-то еду готовит. В комнату заходит незнакомая девушка. Она сразу мне не понравилась: лицо, хотя и красивое, но хмурое, злое. И – не поздравствовалась. Я было хотел ей сказать о ее невежестве, но не успел. Она произнесла: «Идем…» И увела Алешу…

Стоим с Алешей. Перекресток. Он:

– Папа, по какой улице мне идти на кладбище?

Я указал. Он переспросил.

– Я же тебе сказал: иди прямо, потом свернешь направо…

Вижу, он продолжает колебаться. Я обнял его:

– Идем вместе!..

Подаренные мне цветы на день моего рождения я поместил в вазу, в которой были цветы для Алеши.

Соприкоснулись?

Ни огорчений, ни обид, ни недоумения. В моей душе к нему обитает только любовь.

Начинаю о нем говорить, и голос незаметно переходит в шепот.

– Сынок, зачем ты так рано ушел?

– Христос позвал меня в нужный час.

– Скучаешь по дому?

– Я – дома.

– Хорошо ли тебе?

– Спроси свою душу.

– Как бы ты повел себя на моем месте?

– Молился бы.

Прасковья в церкви продает свечи, религиозные брошюры. В окладе темного платка – ее смиренный лик. Ровным голосом мне внушает:

– А ежели бы твой Алеша продолжал жить на земле и стал бы аль преступником, аль калекой? Ить Господу токмо все вестимо. И дозволено распоряжаться любой жизнью.

– Отчего же сама плачешь?

Помолчала. Обескураженно вздохнула:

– Под Покров день мой сынок на поле брани пал.

Могила Алеши на новом кладбище. На той луговине, где когда-то мы с ним любили гулять. Он весело гонялся за бабочками, босыми пятками прикасаясь к земле…

Его могила для меня – Центр Земли, Центр Вселенной.

Его тело – во чреве земли, а душа – в небесах. Я же пока между землей и небом.

Лягу в согретую им землю – вот его великая забота об отце!

Он проторил моей душе стежку на Небеса.

В Алешином переднем углу – огонек свечи. Кроткий. Ласковый. Как его улыбка.

Отмежевываюсь, отторгаюсь от всего того, что было ему чуждо. Стараюсь жить его жизнью, его привычками, желаниями, устремлениями.

Дачный участок. Грядка земляники. Ее посадил Алеша. Все лето я поливал, удалял сорняк. Несколько ягод зародилось. Поспели. Рвать не стал: пусть божьи твари полакомятся!

В сентябре неосторожным плугом задело грядку. Жена из комьев пашни извлекла ростки, корнями их прикопала в разрыхленную землю на старом месте. Перекрестила их, дабы взошли.

А возле скамейки у изгороди – подсолнух. Алеша тут когда-то семечки грыз да обронил полное… Оно и взошло. Выросло.

– Здравствуй, – говорю ему всякий раз, когда прихожу на огород. В ответ златолико улыбается!

Жизнь слишком протяжная, чтобы можно было ею восхититься, как глотком родниковой воды, вспышкой молнии, первым поцелуем.

Во Вселенной все гармонично, кроме человеческой жизни.

Те родители, которые похоронили своих детей, живут как бы в ином измерении… И понять, осознать их горе, душевное состояние до конца прочим людям не дано.

Несчастье, если тебя никто не ждет дома. А особенно – дети.

Мои сны:

Помещение. Я и жена. Она в темном длинном платье. Обнимаемся… «Посмотри, дверь заперта?» Иду. У порога – моя мать. Горестно вздыхает: «Видишь, все утащили…» В чулане только длинные широкие доски…

Рынок. Бабушка: «Купи утку. Лапшу сваришь супруге». Из распоротого брюшка птицы вытаскивает потроха. Неожиданно утка ожила, вырвалась, побежала…

Сон моей жены:

Будто я держу Алешу на руках. Взрослого. Он – больной. Жалуется: «У меня такая же болезнь, как и у Ванечки (его племянника): болит голова…

Череда моих болезней. Много дней у меня двоилось в глазах. Потом: кровь в моче, неимоверная боль, температура – за сорок. Потом – киста языка. На операционном столе чуть было не захлебнулся кровью.

Страшнее всего было бы для меня – не печалиться о сыне.

Ревниво «охраняю» свою печаль.

«А ты к беде относись философски…» Не получается! Ее, беду, можно свести на нет только собственной смертью.

Жизнелюб… Сейчас весь мой облик – воплощение скорби.

В лес перестал ходить. В нем, как нигде, ощущаю безмерность своего несчастья.

Почему моя мать боялась военных фильмов и их не смотрела? Только сейчас я понял эту истину со всей подобной полнотой и ясностью.

При захоронении… Мужики стали забивать крышку гроба. В щель я просунул ладонь: последнее прикосновение!

В те секунды и минуты, когда кровь моего раненого сына застывала в жилах от январской стужи, я вдали от него беседовал с одним человеком: мы без всякой предосторожности говорили, что страной правит чудовище…