На закате, когда приподнятая над Доном радуга перекочевала к отдаленно свинцовеющей капусте, к ее дождевым установкам, попрощался со своим вязом и, закинув за спину рюкзак, по знакомому мне булыжнику неторопко зашагал к тому месту, где я сошел с автобуса. Место это, видно, не было свято, поэтому было пусто.
– Вы на автобус? Ушел он, последний в шесть часов ушел. Ступайте на Задонское шоссе, там на рейсовый сядете, – пропела, загоняя во двор корову, босоногая, пробежавшая мимо меня, сердобольная мамаша.
Задонское шоссе… Опять оно, Задонское шоссе.
Повернулся спиной к заходящему солнцу, оглядел широкую, далеко видную дорогу – и, особо не печалясь, двинулся к прикрытому жидкими осинами шоссе.
Полевая, покрытая набитой автомобильными шинами пылью увалистая дорога, даже не верится, что она навсегда рассталась с высветленными шинами тележных колес, что она никогда больше не осчастливит случайно оброненной конской подковой, что след пешехода стал на ней археологической редкостью. Впрочем, я заметил чьи-то одинокие пледы…
Так уж случилось, мы опять ехали вместе, только не автобусом, мчались на попутном грузовике, который остановился не ради моего рюкзака, скорее всего, ради лопушистого платья. Вряд ли стоит заглядывать в чужой огород, у меня своя дорога, свои дела, но я все же подумал о полыни, которая прилипла к губам моей случайной попутчицы, я чувствовал горечь этой полыни и не мог не предположить, что на берегу Дона что-то стряслось, что-то произошло…
Застучали, как дождинки о железо чуткой на всякий стук кабины тонкие, без маникюра, пальцы. Шофер нажал на тормоза, схваченные тормозами колеса жалобно взвыли и возле памятного мне сосенника остановились. Я не знал, что мне делать: ехать дальше в сторону Воронежа или сойти вместе со своей случайной спутницей? Сошел, поблагодарив шофера за тот ветерок, с которым он промчался по Задонскому шоссе. Ветерок долго не выходил из моей головы, и создавалось такое ощущение, что я все еще куда-то мчусь, лечу навстречь ощупывающим длинно вытянутый (с выбоинами) асфальт тоже куда-то мчащимся огням. И только сухой неумолчный треск кузнечиков подсказывал мне, что я стою на земле, на покрытой пылью дорожной обочине. Глянул на небо, все оно обложилось не такими яркими, но хорошо видными звездами, они такие же, эти звезды, какими я их видел вон из того сосенника, когда чувствовал, что я – какой бы я ни был – был нужен и командиру роты, и командиру батальона, больше того – Родина, родная земля, она не могла обойтись без меня, я был ее защитником, ее воином. Я боялся хотя бы на минуту покинуть самовольно свой окоп, свою позицию, а тут хожу, брожу, разъезжаю на попутных машинах, и нет (никому-то нет) никакого дела до моего бродяжьего посоха. Может, еще раз затянуть в сосенник, но я уже не увижу в нем ни капитана Банюка, ни Вали (батальонной санчасти), ни Тютюнника, ни Адаркина… Да я вроде остерегаюсь, я вроде чего-то боюсь, подумываю о ночлеге, о какой-то крыше над головой.
Действительно, хотелось где-то приклонить голову. Сориентировался и взял курс на Подклетное. На дом приезжих я не рассчитывал, хорошо зная, что такие дома бывают только в районных центрах, думалось: пересплю в правлении колхоза.
Подклетное… Бесконечно длинное невзрачное село, оно едва ли упоминалось в сводках Совинформбюро, но сколько на свете матерей, сколько еще живых – дай Бог им доброго здоровья! – наших русских (да и не только русских) старушек, которые до сих пор не ведают, где покоятся косточки их возлюбленных сыновей, и я не ошибусь, ежели скажу: много-много косточек лежат в Подклетном.
Вспомнил о правлении колхоза.
– А у нас правления колхоза нет, – враз разрушила все мои планы прикрытая ровно подстриженной челкой, куда-то спешащая девушка.
– А что же у вас есть?
– Есть клуб, если хотите, я вам покажу его.
Клуб светился всеми окнами, и я ожил, когда встретился с заведующей клубом Раисой Боряевой. Предъявил ей «охранную грамоту», которой я предусмотрительно запасся и в которой, между прочим, говорилось, что я фронтовик и что я решил совершить путешествие по следам своей воинской части. Дальше высказывалась просьба, чтоб соответствующие организации оказывали мне соответствующую помощь.
– Чем же я вам могу помочь? – участливо спросила озабоченно-хрупкая, вся беленькая, как майская яблонька, Раиса, Раиса Дмитриевна.
– Мне бы где-нибудь устроиться на ночлег.
– А где я вас устрою?
– Где угодно, только поближе к людям.
– К старым или молодым?
– Сообразуясь с моим возрастом.
– Возраст у вас подходящий…
Раиса Дмитриевна – уроженка Курской области, она не забыла свое родное село Ясенки. А когда узнала, что я намерен пройти и по курским селам, посоветовала мне побывать в Ясенках.
– Красивое местечко. Речка. Лес.
Я сказал, что, возможно, загляну в Ясенки, хотя знал, что заглянуть в это село вряд ли удастся: у меня свой маршрут, и я не думал от него отклоняться.
– Вы, может, кино посмотрите?
Почему бы и не посмотреть, тем более, я давно не был и в сельском клубе, давно не видел сельской молодежи.
Раиса (я буду называть ее только по имени, она еще очень молода) провела меня в зрительный зал, усадила на деревянную скамейку. Не скажу точно, какой шел кинофильм, помнится, что-то повествовалось о разведчиках, об их удивительных подвигах в немецком тылу. Сама Раиса встала у двери: наседали безбилетники, нахальные парни в надвинутых на уши маленьких (как конфорки) кепках. Раздвигая надвинутые на уши конфорки, вошли трое мужчин. Думалось, что они уймут хулиганствующих парней, но взрослые дяди не обратили на них никакого внимания. И все-таки было заметно, что в клуб они явились с какой-то заранее определенной целью. Когда оборвалась кинолента, один из мужчин, в шелковой, с замочком, бледно-голубой сорочке, подсел ко мне. Я ждал, что он что-нибудь скажет, возможно, спросит, какая идет кинокартина, но он молчал. Я тоже молчал, чувствуя, что мне не отмолчаться, что мужчина в бледно-голубой сорочке все-таки что-то скажет.
И он сказал:
– Я извиняюсь, нам нужно проверить у вас документы.
Я не воспротивился, но решил узнать, что за люди интересуются моей личностью.
По вынутому из брючного кармана обернутому в целлофан билету я узнал, что разговариваю с оперуполномоченным Семилукского отделения милиции.
Мой членский билет Союза писателей, видимо, показался подозрительным и ни в коем разе не соответствующим моему внешнему виду.
– А паспорт у вас есть?
Пришлось предъявить паспорт и «охранную грамоту».
Оперуполномоченный забрал все мои бумаги и удалился к своим товарищам. Через некоторое время мне было сказано, что меня решено препроводить в отделение милиции.
Бедная Раиса! Что она будет думать обо мне? Как сказать ей, что произошла какая-то глупость, что я действительно тот, кто я есть…
За широко открытой дверью зафыркал мотоцикл. Меня попросили выйти на улицу. Раздался оглушительный свист накрытых конфорками двуногих посудин.
– Садитесь! – начальственно приказал, показав на помятую, тронутую ржавчиной люльку стоящий за моей спиной оперуполномоченный.
Я сел. И мы помчались по припорошенной робким светом, утыканной грубо расколотым камнем ухабистой дороге. Свежо дохнуло опоясанным патронташем понтонного моста чешуйчато-серебряным Доном. Мотоцикл прибавил газу и, взлетев на деревянный настил, вымахнул в гору. Дон остался позади, плотно прижатый песчаными переметами к правому обрывистому берегу. Я не знал, что скажут мне в милиции, но предполагал, что кто-то должен извиниться передо мной, хотя в душе был доволен, что мне представилась возможность прокатиться на милицейском мотоцикле, к тому же отпала надобность в поисках ночлега, на худой конец до утра просижу в милиции.
Отделение укрылось в молодых, нежно зеленеющих тонкой кожицей тополях. Распахнулась тяжелая, обитая черным дерматином дверь. И знакомая, не однажды виденная картина: за деревянной коричневато-невзрачной огорожей с прижатой к уху телефонной трубкой дежурный милиционер в звании старшего лейтенанта, и скамья, на этот раз совершенно свободная. Я сел на нее, без особого интереса глянул на дежурного, он положил телефонную трубку, стал рассматривать переданные ему бумаги. Потом я уловил скользнувший по моей куртке подозрительно брошенный взгляд. Если б такой взгляд был брошен в другое время, когда не так остро и не так больно ощущал я все то, что принято называть войной, я бы, пожалуй, не услышал жарко кинувшейся в лицо оскорбленно взбунтовавшейся крови. И все же я сдержал себя. Не вскипятился. Старший лейтенант тоже старался держаться ровно, но с явной неприязнью к моей загадочной личности.
