– Взвод, к бою!

Поднял накрытую каской голову Тютюнник, задвигался Наурбиев, резво выпрыгнул из окопа Загоруйко, раздвинул ножки ружья и надежно укрепил их на заваленной листвою подсолнечника площадке. Мой напарник Симонов, он тоже потянулся к ружью, легко взял его под лодочку магазинной коробки и нацелил на дымно горящий Воронеж.

Командир взвода противотанковых ружей, я окунулся в пучину воочью увиденной войны, но что я знал о войне? Ничего я не знал о войне. Я видел бушующие волны, но не видел моря, не мог ощутить его глубинного течения. Я подал команду «к бою!», а боя-то не было, вернее, он был, но не в подсолнечниках, был там, где окопался взвод младшего лейтенанта Ваняхина, это на северо-западной окраине села Подклетного, невдалеке от памятной рощицы, условно поименованной рощей «сердце».

С наступлением темноты моему резервному взводу было приказано выдвинуться на позиции, которые занимал младший лейтенант Ваняхин.

– Конкретную задачу получишь от командира роты! – так сказал капитан Банюк, когда я заявился на командный пункт батальона.

Я готов был выполнить любое приказание, но ушедшие за завтраком Адаркин и старший сержант Миронов все еще не вернулись, думалось: убило или ранило, и как я обрадовался, когда увидел несущего все шесть котелков Адаркина.

– А где старший сержант?

– Я не знаю…

– Как не знаю?

Только спустя много дней и ночей я узнал, что случилось со старшим сержантом Мироновым, командир бригады полковник Цукарев представил мне возможность взглянуть на бывшего домуправа…

Мы быстро опорожнили котелки, за один присест позавтракали и поужинали.

Сгустилась темнота, под ее прикрытием мы – гуськом – подались навстречь на живушку сшивающим все время рвущийся воздух трассирующим пулям. Остановились возле побитой, как ржаное поле грозовым градом, небольшой рощицы.

Неподалеку, чмокаясь о чугун вывернутого фугасом грунта, трескуче вспыхивающими разрывными пулями хлестала пулеметная очередь. Пули мне показались страшнее снарядов, наверно, потому, что они, посвистывая, роились чуть ли не под ногами. Из обложенного диким камнем бункера вышел командир роты. Он был спокоен, взмахом руки приказал мне прилечь, потом сам прилег рядом со мной и как-то тепло, по-дружески стал вводить в обстановку, которая создалась на обороняемом ротой участке.

– Роту атаковало четыре немецких танка, два танка двигались на позиции, которые занимал младший лейтенант Ваняхин, один танк был подбит лично младшим лейтенантом, другой – стоящими неподалеку артиллеристами, остальные танки отступили после того, как они проутюжили окопы, занимаемые бойцами младшего лейтенанта. По всей вероятности, противник возобновит атаку. Наша задача: не допустить его к роще «сердце».

Лейтенант Шульгин говорил так, что я готов был незамедлительно приподняться и щелкнуть каблуками, но поблизости все время щелкали пули, и я надолго прилип к земле, не в силах оторваться от нее, преодолеть ее притяжение. Оторвался тогда, когда услышал уже другим, повелительным тоном сказанные слова:

– Выполняйте приказание, занимайте огневые позиции!

Мы их заняли, эти искромсанные железом, исщербленные, как под печи, жарко пышущие позиции.

Да, мы и вправду были как в печи, на ее горячем поду, а печь, она топилась, впереди дымился Воронеж, печь постреливала жаркими угольками. Взлетела ракета. Гусино шипя, упала чуть не на мою голову и как бы догола раздела меня, я напугался и, как в воду, опустился в омутово темнеющую воронку. Резко и отчетливо заклокотал пулемет, рассыпал, как по столу, дробь железно стучащих пальцев. Мне померещилось, что эти пальцы стучат по моей надвинутой на лоб каске. В детстве, ежедневно слушая бабушкины сказки об аде и рае, я молил Бога, чтоб он скорее прибрал меня к рукам. Бабушка говорила, что отрокам и отроковицам Господь самолично уготовил надлежащее местечко в раю, уготовил возле стоп своих, дабы узрела непорочная душа снизошедшее на нее Божье благоволение. Стал я взрослеть, стал чаще спрашивать бабушку: до каких лет сходит Божье благоволение на детские души?

– До десяти годков, голубь мой, до десяти годков…

Минуло мне десять годков. К тому времени я уже научился ругаться, но в Бога не ругался, боялся, что попаду в ад, в геенну огненную, ругнулся только тогда, когда Бог не помог мне взобраться на осклизшую гору с наворованными яблоками. Сказка о светлом рае умерла. Я меньше стал поглядывать на небо, стал больше присматриваться к земле. Я знал, что она большая, эта земля, на ней много сел и городов, много удивительных, никогда не виданных мной морей, рек. Чудно как-то, но когда началась война, я тайно обрадовался, я думал, что наконец-то мне представится возможность увидеть и родную Белоруссию, и золотую Украину. «Украина золотая, Белоруссия родная» – так пелось в предвоенной песне. Я сгорал от зависти к тем, кто, смертью смерть поправ, обретал как бы вторую жизнь, которая представлялась мне куда заманчивей всякого рая.

Я ждал рассвета, теперь уже точно зная, что с рассветом двинутся на мою душу рыгающие огненной геенной железные исчадья той самой смерти, которой я не боялся, а не боялся по очень простой причине: я никогда не видел ее близко.

Неглубокая, вырытая, как мне казалось, небольшим фугасным снарядом воронка в какой-то мере укрывала от пуль, от осколков, но вряд ли она могла укрыть меня от танковых гусениц, от их кромсающих чугунно-заклекшую землю железного лязга и скрежета.

Наползли непроглядно-черные тучи, они слизнули, как капли росы, напуганные войной звезды. Сгустилась тьма. Такая отяжеленная затученным небом тьма обычно бывает перед утром, когда заметно удлиненная ночь справляет поминки по недавно умершему месяцу. Так говорила бабушка.

Неохотно стал обозначаться рассвет, он осторожно раздвигал тьму, прикасался к моему лбу холодком синеватых губ. Я стал посматривать на пустые, неизвестно когда и кем вырытые окопы с тоскующим намерением перебраться из своего весьма уязвимого укрытия в более надежное убежище. В нескольких шагах комковато бугрилась рудой, буреющей землей какая-то ямина. Вероятно, окоп. Глянул и – попятился: я увидел прикрытый белыми волосами затылок, старую комсоставскую, из довоенной диагонали гимнастерку и… ремень, ремень походил на мой, выданный еще в Новоузенске, красноармейский ремень, Я оторопел. Потом вспомнил ржаное поле, распятую на незримом кресте летучую мышь, уходящего на позиции своего взвода Ваняхина, вспомнил наш обмен, вспомнил, как обрадовал меня мой старший товарищ…

Он припал на одно колено, припал так, как припадают, принимая присягу, я видел его затылок, но не видел лица, лицом он уткнулся в стенку окопа, обагренную то ли восходящим солнцем, то ли повсеместно полыхающими пожарищами.

– Второй взвод за снеданком! – послышался знакомый всем голос связного командира роты рядового Городецкого.

Приподнялся Тютюнник, значит, пришла его очередь топотать за завтраком.

Вернулся Тютюнник приголомшений (пришибленный), хотя все как будто было в надлежащем порядке. Котелки, наполненные отварной вермишелью, он донес благополучно, принес он по пять ложек на брата сахарного песку. Вермишель была съедена, а сахарный песок положен в вещевые мешки, и только винницкий колгоспник не оставил ни одной песчинки, все слизнул со своей длинной, выгнутой, как лемех, ладони. Быстро расправился он и с сухарями, которые были получены на трое суток. Потом сказал, что ему треба идти до командира роты.

Мне было непонятно, зачем Тютюннику понадобилось идти к командиру роты, когда вот-вот могут двинуться немецкие танки. Но я махнул рукой, и Тютюнник, плотно прижимаясь к земле, пополз к заросшему побитой полынью бункеру.

Я уже слышал, как бьют наши батареи, но мне казалось, что наши батареи робеют, наш огонь не мог утихомирить огонь немецких батарей, но я не мог не почувствовать, что в нашем огне все сильнее распалялся неукротимый гнев, тот гнев, который накопился больше чем за год войны, он, как пружина, сжимался, чтоб в какой-то день, в какой-то час разжаться, ощутимей ударить по врагу.