Когда всё началось, точно не помню, даже год. Но ещё перед школой, зимой. Мы тогда жили в бревенчатом двухэтажном доме, в коммунальной квартире. Почти центр Москвы, 2-ой Спасский тупик. Раз тупик, то туда не заезжали автомобили. А коли не заезжали, то от высокого каменного забора почти до середины тупика насыпали и раскатали снежную горку. Окрестные детишки катались с неё, кто, на чём мог. Я, понятно, тоже. До сих пор помню — лежу на санках, физиономией вперёд, как положено космонавту в ракете. Ребята во дворе почему-то считали, что Гагарин именно так летает в космос. Друзья меня, изо всех своих невеликих сил, толкают вниз. Лечу, аж дух захватывает. И тут к нам под кирпич заворачивает грузовик…

Да… Были бы современные санки с задним поручнем для спины, может и не было бы рассказа. А так, сам не знаю как, сполз с санок, они уехали вперёд, я лечу за ними, пытаясь тормозить. В общем, санки раньше, я чуть позже, аккурат промеж колёс вписались. Но водитель тоже тормозил. Детей давить, видать, не собирался.

Помню, вылезаю из-под колес, реву, хоть вроде уже большим считаюсь. Шапки нет, голова в крови, о какую-то железяку днища разбил. Но реву не из-за боли. Раздавленные санки под задним колесом лежат. Жалко мне их, спасу нет.

Что случилось потом, не помню. По рассказам, девчонка, что передо мной ехала, проскочила, а парень, который после, успел отвернуть, один я под машиной оказался. Если бы с санок не сполз, не понятно, чем бы дело кончилось, а так только в больницу, с сотрясением мозга попал. И шофёра родители чуть не убили.

Ну, случилось и случилось, со временем наезд не то что забылся, просто вспоминать повода не было. И не вспоминали до второй четверти моего четвёртого класса, вот тогда с моим братом Славиком случилось несчастье.

Соседка по коммуналке, старушка, бывшая дворянка, сочла своим долгом, мне, тогда ещё дошкольнику, всю правду про мою мать рассказать. Самое главное рассказала — про то, что у брата Славы другой отец, а моя родительница уголовница, которой место в тюрьме.

После войны мама, семнадцатилетней девчонкой, работала на хлебозаводе в Сокольниках. Не знаю подробно, как и что, но обнаружились хищения, надо было кому-то сесть. Уговорили её, как самую молодую, взять на себя вину. Объяснили — несовершеннолетняя, много не дадут. А уж ей и передачи будут, и плащ-пыльник подарят. Пару крепдешиновых платьев обещали… Такой ещё момент — в 1947 году отпускали из-под стражи беременных и только родивших. Амнистия или не знаю что, но если по мелочи села, да брюхатая, то отпускали. А уж с этим-то делом нашёлся сердечный дружок, который вызвался помочь. Сынок начальника цеха, который её уговаривал помочь.

Не обманули, кстати. И передачи были, и одёжка. Даже из-под стражи через два месяца после суда освободили. Вот так родился мой старший брат Слава.

Хотя мать ребёнка родила, за его отца на себя вину взяла, тот на ней не женился. Дед Славки помогал деньгами и продуктами, вполне прилично помогал. А отец семью создавать не захотел. Зачем? Баб после войны избыток, надо всем внимание оказать. Да и спился скоро.

Только к середине 50-х мама вышла замуж. Решила, лет уже прилично сколько, потешилась и хватит, пора остепениться. Женщина она была видная, весёлая, красивая. Погулять любила, однако меру знала. Поклонники были, но сплетни ходили умеренно. Где-то познакомилась с молодым, интересным мужчиной. Да, он рабочий на заводе, зато любит её и берёт замуж с сыном. Заодно, им целых две комнаты от работы дают. Пусть в коммуналке, так ведь не в бараке. Почти все живут в коммунальных квартирах. Водопровод есть, горячая вода из колонки. Только живи и радуйся. Словом, поженились, а вскоре родился я.

Отец меня любил, мать… тоже любила, конечно, но брата любила больше. Кстати, было за что. Красавец, модник. Из дому не выйдет, не начистив ботинки. Мама подшивала брюки, чтобы штанины по-особому падали на задник обувки. Музыкант. Ксилофон, ударные и гитара. Все девчонки его были. Меня к ним с записочками посылал. А я гордился. Хотя не понимал, в чём интерес с девчонками целоваться, да ещё их конфетами кормить.

Денег брату вечно не хватало, даже из моей копилки вытаскивал. Была такая глиняная кошечка, с прорезью на затылке. Так Славка умудрялся оттуда новые монеты вытрясти, а старые, дореформенные гривенники для звону кинуть. Я не обижался, он и меня конфетами угощал.

Потом его забрали на Северный Флот. Три года надо было отслужить. Помню, как он из Североморска в отпуск приехал. Флотская форма, бескозырка с развевающимися лентами, большой синий воротник с тремя белыми полосками. Я братом гордился. Мама тоже на сына налюбоваться не могла. Когда он попросил добавить 10 рублей на самолёт, чтобы дома подольше побыть, дала, хотя у нас самих было с деньгами не очень. Заняла у подружек. Моего отца она, к тому времени, выгнала. До сих пор не знаю, что у них не сложилось.

Больше брата не видел. Мать была на похоронах, а я нет. Какой-то корабельный трос лопнул, и по Славику попало оборвавшимся концом стального каната. Его не только поломало, ещё и с палубы выкинуло. А море на Севере холодное. Вытащили быстро, однако в госпитале он умер. Не то канат ему внутренности отбил, не то воспаление лёгких доконало. Хотя, по большому счёту, какая разница? Умер человек, похоронили. А мелкие подробности… Лично мне, они не особо интересны. Мать с похорон приехала вся чёрная. Меня обнимает, плачет, говорит: "В армию тебя ни за что не пущу!"

В то время на месте всего 2-ого Спасского тупика уже построили одно высотное здание с кинотеатром. Старый бревенчатый дом разобрали, и наша семья получила двухкомнатную квартиру в девятиэтажке. Малогабаритную, правда, но тогда всякая отдельная квартира ценилась. Пусть санузел смежный и ванна сидячая, зато балкон есть. И лифт. Пол из досок, крашенных суриком. Кухня больше 8 метров. Хорошая квартира, однако сразу после заселения у матери с батей разлад и пошёл.

Ближайшим соседом у нас был врач, психиатр из диспансера. Мама после похорон брата про тот случай, когда я под машиной санки потерял, вспомнила и отвела меня ко Льву Ароновичу. Тот с мамой поговорил, старую выписку из больницы прочитал, рентгеновский снимок посмотрел, потом со мной пообщался, затем опять с мамой. По результату, доктор объяснил, что я хоть не сильно, но болен. Это не страшно, здоровых людей вообще нет, есть только недообследованные. Рассказал, что после попадания под автомобиль я машин боюсь, считаю их немного живыми. Что… Много чего мне про меня рассказал… В четвёртом классе тогда учился, верил взрослым и говорил, что мне было велено другим врачам, когда пару раз меня в санаторий отправляли.

Я, в принципе, ни о чём таком не думал, пока в начале 1972 года, в 17 лет не попал на медкомиссию по приписке. В школе мальчишки знали — в армию положено идти, если не был, значит ущербный. Или умный, в институт попал, тогда оно понятно. В семнадцать лет я вымахал здоровым жлобом. Приятели ласково кликали Кабаном, Шкафом или Шифоньером. Год я отходил в секцию бокса, три года занимался самбо, за школу бегал на лыжах и кросс. Самый сладкий клиент военкомата. Бери такого, тут даже думать нечего. Ан нет! Они посмотрели карточку из поликлиники и отправили по врачам.

Стайка парней босиком, в одних трусах, ходила по кабинетам. И ведь не мёрзли. Нам мерили рост, взвешивали, заставляли дышать в шланг, чтобы измерить объём лёгких. У окулиста мы читали буквы в таблице для проверки остроты зрения, в альбоме разглядывали пятнышки, складывающиеся в цифры. Кто их не видел, того объявляли дальтоником. Правда, в армию таких всё равно брали.

Когда ждали очереди перед кабинетом психиатра, выясняли у только вышедших, о чём там спрашивают. Один рассказал: