Чаще всего к аналою подходил старший брат моего отца, Федор Петрович, человек весьма примечательный, самоуком постигший тайну Священного Писания, глубоко познавший и самозабвенно воспринявший все символы древлего, дониконовского, благочестия. Дородный, с лицом, обрамленным недлинной, прихваченной легким морозцем бородой, он и сейчас приблизил себя к аналою, поставил на него подсвечник с зажженной свечой и, раскрыв большую, в кожаном переплете, книгу, стал читать. Читал внятно, совсем не так, как великовский настоятель, и все же многие слова не доходили до моего детского понимания, они только будоражили мое воображение.

«В месяц же шестой послан бысть ангел Гавриил от Бога во град галилейский, ему же имя Назарет, к деве, обрученной мужеви, ему же имя Иосиф, от дому Давидова, и имя деве Мариам.

И вошед к ней ангел рече: «Радуйся, благословенная! Господь с тобою, благословенна ты в женах». Она же, видевши, смутися от словеси его и помысляеше, каково будет целование си. И рече ангел ей: не бойся, Мариам, обрела бо еси благодать у Бога и се зачнеши во чреве, и родиши Сына и наречеше имя ему Иисус…»[4].

Озаренный горящими свечами чтец приостановился, глянул на жену, на свою Матрену Степановну, а Матрена Степановна сразу поняла, что нужно делать. Подняв к закопченному (как в бане) потолку свои большие, полынного цвета глаза, благоговейно пропела: «Величаем тя, живодавче Христе, нас ради плотию рождагося, от пречистыя девы Марии»…

Долго, больше двух часов, длилось молебствие. Я не выдержал, сморился. Дед, заметив, как я сонно блукаю глазами, попросил дочь Федора Петровича, красавицу Аннушку, спровадить меня домой. Аннушка не ослушалась (не могла ослушаться, слово старшего – свято), она взяла меня за руку, подвела к двери, надела на мою голову великоватый, из зайца-русака, малахай и вывела на улицу.

Сколько было времени, наверно, время приближалось к полночи. В такую пору редко можно было увидеть свет в окошках, но в каждое окошко стучался большой праздник, а праздники издревле принято встречать трепетом священного огня, священной лампады, поэтому не было ни одного окошка без света, без его трепета. Может, потому притих мороз, не так зло хватался за щеки, зато еще ясней, еще лазурней ликовало небо. Покрупнели алмазно-чистые звезды, они, как из колодца, глядели в мою душу, они все видели, все чуяли. Если б я был один посреди улицы, посреди укатанной санными полозьями, таинственно притихшей дороги, я бы устрашился, но звезды, они проявляли какую-то участь ко всему, что делалось на заваленной глубоким снегом земле.

– Отец-то не приехал? – спросила меня подошедшая вместе со мной к нашему дому, опушенная легким инеем красавица Аннушка, моя двоюродная сестрица.

– Нет, не приехал…

А я хотел, чтоб отец мой приехал, он работал за Волгой, вывозил на своем гнедом мерине поваленный где-то под Пенякшей лес.

Аннушка оставила меня возле крыльца, она знала, что я без ее сопровождения поднимусь на крутой мост, без ее помощи открою сенную дверь, но она не знала, что я соблазнюсь ночующими за сенной дверью салазками, буду кататься на этих салазках с политого колодезной водою, заледенелого бугра.

Катался я недолго. За огородами, на гумнах заухал филин, я испугался. Убежал домой. А дома, в кути, увидел только что принесенного со двора теленка.

– Жданка отелилась, – заметив мое удивление, проговорила бабушка. – Бог бычка дал, – добавила она, когда я разделся, когда стал оглядывать взошедшую на телячьем лбу рождественскую звездочку.

Да, я не знаю, когда родился мой дед, но я знаю, когда строился наш полудомок, на железной двери его кирпичной кладовой неизвестно кем выведена красной краской четырехзначная цифра – 1876, такой же краской выведена голова и шея скакового коня. Можно догадаться, что мои родичи (по отцу и по матери) любили гривастых скакунов, со временем я поведаю об этой любви, а сейчас возвернусь к деду, к бабушке. Можно предположить, что Петр Матвеевич был обручен с Анисьей Максимовной в том самом году, когда строился полудомок, это предположение подтверждается тем, что рождение старшего сына Петра Матвеевича и Анисьи Максимовны – Федора Петровича – в случайно попавшей в мои руки бумаге обозначено 1877 годом. Второй сын Кузьма родился на два года опосля – в 1879-м, третий сын Иван в 1889-м, отец мой Григорий Петрович – в 1892-м, и последний сын Егор – в 1898-м. Была еще у Петра Матвеевича и Анисьи Максимовны дочь Мария. Когда она родилась – даже предположить не могу, знаю только, что она была старше моего отца.

К моему появлению на свет все потомство деда и бабушки жило самостоятельно, все были определены, сыновья отделены, дочь выдана замуж.

Обычно люди черпают какие-то знания из книг, из учебников истории или географии, но можно многое познать, не прибегая к книгам, к учебникам. Посмотришь на дерево, по его стволу, по его кроне без особого труда определишь породу, возраст, а если попристальней вглядишься, узнаешь, что за бури, что за молнии искалечили его макушку. То же самое с каким-нибудь селом, с каким-либо городом, пройдись по улице, вглядись в поставленные на кирпичные кладовые избы, эти избы поведают тебе о том, в какое время они ставились, возводились.

Я уже оповестил, что на самом видном месте в 1828 году была поставлена в Красном Оселке удивительная по своей простоте и изяществу кирпичная церковь. Она – как лебедушка, она готова взлететь, удерживает кладбище, вернее, кладбищенские кресты, а они придерживают белую лебедушку, умоляют ее, чтоб она не улетала…

Должен признаться: год возведения нашей красноосельской церкви я узнал случайно, в мои руки попал ее чертеж с четко поставленной датой.

Но вот и школа, наша приходская школа – училище, как называли мои односельчане добротное, неподалеку от церкви, деревянное здание. Я не видел его чертежа, его плана с той или иной датой, но не ошибусь, что оно появилось вскоре после 1905 года, когда сам царь убедился в необходимости народного образования. По кирпичному фундаменту, по листовому железу на покатой крыше, по окнам, по водосточным трубам можно узнать время постройки. Определяли его и по частным домам – обращенные своими окнами, своим лицом к Волге, они встали к училищу соломенными задами.

Добротные дома (полудомки) ставились в последней четверти XIX века, когда Россия уверенно ступила на путь преобразования, промышленного подъема. Что бы там ни говорили об отсталости Российской Империи, но Транссибирская магистраль, Туркменская железная дорога проложены русскими людьми, проложены тогда, когда Эйфелева башня горделиво возвещала о торжестве железа и стали в Европе. А железом и сталью одной Трассибирской магистрали можно было опутать всю Германию…

Цивилизованная Европа долго укоряла нас нашей русской печью, полатями, тараканами и, конечно, лаптями. Что ж, была печь, были полати, не было ни перин, ни пуховых одеял, были кирпичи, были голые доски… И все-таки я благодарно вспоминаю не только русскую печь и не только полати, но и того быстро обсохшего бычка, что стучал своими копытцами по устланному свежей соломой, только что вымытому полу.

– Как назвали? – гладя четвероногого белолобыша, с явно издевательской ухмылкой спросил рядом живущий и часто заглядывающий в родительский дом младший сын моего дедушки – Егор Петрович. Егорка голоштанный, как в глаза и за глаза звали навеки проклятого отступника не только от старой – от всякой веры, басурмана, христопродавца.

– Ты бы шапку сперва снял, – выглянув из чулана, из-за его ситцевой, усыпанной блеклыми цветами занавески, укоризненно пропела моя бабушка Анисья Максимовна, пропела и горестно притихла.

Егор Петрович спохватился, снял шапку и опять стал спрашивать, как назвали на удивление крупного, огненно-красного телка.

– Никак не назвали…

– Назовите Иисусом.

Бабушка схватила ухват и выкатилась из чулана.

– Нечистый дух, сгинь с моих глаз, не погань моей избы!