В слободе, на Крутуше[12] в справном, под железной крышей дому жил Фёдор Петрович, старший сын Петра Матвеича, моего деда.

Я уже обмолвился, сказал, что Фёдор Петрович был умственным человеком, грамотеем, сумел, как говорят, выйти в люди, попадал в своё время в поле зрения крупных лесопромышленников Нижнего Новгорода. Они присматривались к башковитым выходцам из среды малоземельного приволжского крестьянства. А ежели эти выходцы ещё придерживались старой веры, тут им все карты в руки.

Быстро, одним мигом мы очутились под высокими, украшенными резными наличниками окнами а и впрямь справного дома. Кирпичная – с железной дверью – кладовая. На кладовой срубленная из ровных еловых брёвен стопа. Теремок на крыше. И крыльцо высокое, резное.

– Заходите в избу! – послышался хорошо знакомый, приветливый голос, голос сестрицы Аннушки, той самой Аннушки, что так лихо пела в нашей избе, в нашем полудомке.

Брат ринулся к крылечной створчатой двери, ухватил за бронзовую – с завитушками – скобу. Дверь не открывалась. По ступенькам крыльца торопко заколотились валенки. Остановясь у двери, они скрипнули половицей. Скрип приглушил не прихваченный морозом, приветливый возглас:

– Милости просим!

Милая, не по летам рослая Аннушка, она открыла дверь, впустила нас в сени, провела в избу. Но ни брат, ни я дальше порога не могли ступить, смирно стояли со снятыми с головы, зажатыми в руках шапками. И, размашисто крестясь, низко кланялись озарённым весело горящей лампадой иконам.

Рождённый в доме, в котором, кроме печи, полатей да ещё самодельного комода, ничего не было, я сразу же удивился обилию всевозможной утвари: табуретки, стулья, посуда в застеклённом шкафу, иконы в застеклённой божнице – всё это не могло не удивить. А ежели сравнить ну хотя бы наши чайные чашки, наши чайные блюда с чайными чашками и блюдами, что красовались за стеклом вместительного, покрытого блестящим лаком шкафа, тут такая разница, что и вообразить немыслимо. Небо и земля.

– Да вы что стоите? Проходите, – встав из-за стола, ласково пропела дородная, не утратившая былой привлекательности Матрёна Степановна, что так умело правила вечерни, заутрени в укрывшейся на задворках моленной.

Я глянул на свои истоптанные, готовые расползтись валенки. Снег на них уже успел растаять, но они не могли сойти с порога, лоснящийся ослепительным блеском пол пугал.

– Мы колядуем, – поспешил сообщить причину нашего появления в освещенном десятилинейной лампой, поставленном на кирпичную кладовую доме.

– А я сейчас гадать пойду, – рдея румянцем матово-белых, со смеющимися ямочками щёк проговорила вставшая возле печного приступка Аннушка.

– Бесов пойдёшь радовать, – не замедлила отозваться Матрёна Степановна, она выносила из чулана колесо румяно запёкшейся ватрушки. Ватрушка предназначалась для моего уже прилипшего к спине брюха… Что касается брата, он тоже не был обделён, получил другую ватрушку, правда, не такую румяную, но испечённую на той же сковороде.

– Бог спасёт, – кажется, я первый произнёс эти слова, которые не могли не обрадовать глубоко верующую хозяйку гостеприимного дома.

– Ах, ты умница… Какой молодец! – всплеснувши пухлыми, как нитками перетянутыми в заплетьях, руками, сразу оживилась умилённая Матрёна Степановна. Она на какое-то время умолкла, и только глаза, большие, как у Богоматери, любовно ласкали мою душу.

– Раздевайтесь. И – за стол… – Мне показалось, что я ослышался, но брат мой, не мешкая, сбросил с себя сшитый из домотканого сукна пиджачишко, первым приблизился к столу и, перекрестясь, сел на стул с красиво выгнутой спинкой.

Я замешкался, довольно долго не мог стащить со своих плеч тоже из домотканого сукна на вырост сшитый пиджачок, а когда стянул, пальцы мои потянулись к незастёгнутой пуговице на вороте заношенной ситцевой рубахи. Пуговицу не застегнул, пальцы ещё не отошли от холода, деревянно коченели. Увидел рукомойник, потянулся к нему, омыл руки тёплой водой, пальцы мои ожили, на правой руке они сложились в двуперстие, дабы осенить останние часы уходящего года крестным знамением.

Я не поднимал глаз, не смотрел на скорбные лики, освещенные неугасимой лампадой, великомучеников, я клал земные поклоны, отрешась от самого себя. Мне казалось, что я попал если не в рай, так в преддверие рая, вознесся на небо, где нет ни скорби, ни печали…

Матрёна Степановна усладила последние часы уходящего года двумя блюдцами крупитчато-загустевшего мёда. Его цветущую липу я до сих пор ощущаю на своих губах.

– Пойдём на улицу! – позвала, но не меня, а Арсения уже выбежавшая на улицу неугомонная Аннушка.

– Никто с тобой не пойдёт.

– Все пойдут.

– Заневестилась девка, о женихе бредит, – без укора, как бы сама с собой проговорила сердобольная, достойно несущая свой крест женщина.

задорно, с притопыванием пропела а и впрямь загадавшая о женихе своевольная девка. Она взяла со стола две ложки, сунула их в карман своей шубейки и – на улицу.

Стучат почти у каждой избы, у каждого двора деревянные ложки хохломской работы и росписи. В накрытой чёрным, крупно раззвездившимся небом морозной тишине отчётливо слышен издалека стук. Эхо откликается со всех четырёх сторон – с соседних Красному Осёлку Кремёнок, Осташихи, Красного Яра, Просек… Откликается чья-то судьба, откликнулась она и на стук Аннушкиных ложек.

Кукарекнул петух, оповестил о приходе Нового года, а может, Новый год проголосил на весь мир. Слышно. Слышно.

Домой я возвращался один, брат Арсений остался под железной крышей красиво поставленного на кирпичную кладовую, приглядного дома. Так захотела Аннушка, так захотел Михаил, младший сын Фёдора Петровича и Матрёны Степановны, он был ровесником, годком Арсения, за одной партой сидели в училище. Трудно сказать, что я думал, когда торопко трусил по проложенной посреди улицы, гладко укатанной санными полозьями дороге. Возможно, о засунутой за пазуху ватрушке, а может, о пятаке, что отяжелил своей красной медью карман моего пиджачишки…

Неожиданно гулко ударил пожарный колокол, ударил – и утих. Я знал, что он отбивает время, знал, кто отбивает, дёргает длинную (длинней любых вожжей) льняную верёвку – древний-древний старик по прозвищу Горюня.

Долго-долго держался в морозном разреженном воздухе колокольный гул. Все знали, не могли не знать, что по старому календарю наступил новый двадцать девятый год, но не все ведали, что сулил он, названный годом Великого перелома…

Глянул на небо, небо холодно и отчуждённо омутилось. Оно походило на большую полынью, и звёзды колко, как ерши, барахтались в полынье. Я знал, что у каждого человека есть своя звезда, своя планида. Хотелось узнать свою, и я угадал: моя звезда отделилась от других, она была яркой-яркой, она учащённо дышала.