– Осетрина-то уварилась?

– Уварилась.

– Ставь на стол.

На стол была подана глиняная плошка, она исходила густым вкусным паром.

Не премину сказать, что Анисья Максимовна готовила очень умело, даже трудно было представить, где и у кого она смогла перенять секреты кулинарного искусства.

– От покойной матушки, – незамедлительно следовал ответ, когда кто-то пытался узнать, как можно ту же осетрину приготовить так, чтобы она сразу вызывала волчий аппетит.

Дед мой, мой батенька не был чревоугодником, он строго соблюдал все посты, постился по средам, по пятницам и по понедельникам. Не помню, ел ли он мясо, скорее всего, не ел. Проведя много-много лет на Волге, на Керженце, он доволил себя чаще всего рыбой. Летом свежими, прямо из воды окунишками, зимой – балыками осетрины, вывезенными снизу, из Астрахани.

– Наедайся на весь год, – говорил дед Пётр Матвеич.

А я наелся. Подняв подол рубахи, я показал тугое брюхо.

– Тогда иди, гуляй.

Солнце на лето, зима – на мороз… А и впрямь, солнце поворотило на лето, оно не пряталось за огородами, за глубоко замятюженными яблонями, оно приподнялось, стало светлее ликом, не страшилось мороза, подбадривало сиротливо приютившихся на суку нашей подоконной березы нахохленных воробушков.

Какой раз – десятый, двадцатый? – я берусь на вязки салазок, вытаскиваю эти салазки на улицу, опуская на протоптанную к колодцу тропинку.

Какой раз… Первый раз взираю на половодье солнечного света, на его слепящую белизну.

Мороз и солнце…

Не ради украшения лишённого какого-либо вымысла, фактографического, летописно-правдивого повествования, ради обильно разлившегося солнечного половодья, его ослепительно-яркой белизны я попытаюсь воскресить пейзаж давнего-давнего, незабытого мною зимнего дня.

Не одних воробушков увидел я на суку подоконной берёзы. Да и что воробушки, они вызывали только жалость. Но жалость тут же заглушал восторг великолепия. Великолепно убралась наша наклоненная к Сабурину двору берёза. Вся она в алмазах ослепительно блистающего инея, не берёза – боярыня Морозова, на неё воззрился мой сверстник Саня Туманин[14].

– Айда кататься! – кричу я своему близкому-близкому другу.

– У меня салазок нет.

– На мои сядешь.

– Не уместимся…

– Уместимся!

Уместились. Катимся с церковного взвоза, взвоз крут, до блеска высветлен санными полозьями – дух захватывает от неудержимо мчащихся салазок. Немного боязно, вдруг окажешься под копытами чьей-нибудь лошади…

Всё обошлось подобру-поздорову, выкатились на подгорицу.

А подгорица-то вся оледенела, катимся по льду к Волчьей урёме. Останавливаемся возле густо разросшего краснотала, что остекленел от кухты, что прослезился от круто завернувшего мороза. Нет, не от мороза – от приснившийся весны, от половодья света.

Тут ещё наваленное на сани-розвальни сено. Оно приближалось к взвозу, издалека дурманя мёдом явленного посреди зимы, плывущего по её сугробам лета.

В свои шесть-семь лет, чаще всего по лошади, я издали мог узнать, кто – летом на телеге, зимой на санях – везёт ну то же сено, узнал и на этот раз: приближался к церковному взвозу Фёдор Иванович Железнов. Его неказистая, кургузая кобылёнка упрямо тянула небольшой – пудов на пятнадцать – возок. Я часто видел Фёдора Ивановича возле нашего амбара, он приходил к отцу, иногда по делу, иногда просто так покалякать. Он был немного шадлив, но едва приметные шадринки не портили красоты привлекательного, чисто русского лица.

– Катаетесь? – глухо спросил нас Фёдор Иванович, когда мы очутились вблизи подплывающего к крутой, сплошь засаженной яблонями, золотой, как говорили старые люди, горе.

– Катаемся, – не помню что именно, но по всей вероятности так неохотно ответил я, потому что кататься мне уже расхотелось. Всем существом я прилип к сену. Оно не могло не полонить меня мёдом духмяной травы.

Мороз обычно убивает все запахи, даже усохшая, не заваленная снегом полынь не дурманит своей хмельной горечью. На что осиновая кора, и та не горчит. Запахи – они как вода – леденеют на холоде. Но запах сена не подвластен никакому холоду, я дышал резедой, мятой, дикорастущим клевером, вязелью, всеми теми травами, что привольно сразу же после половодья зеленели по всей подгорице, по всей приволжской поёмине.

Не знаю, пахнет ли сено яблоками, но я ощутил и запах, медовый дух лежалых яблок… Вполне допускаю, что я обманулся, запах мне только мерещился. Сено поднималось на гору посреди яблонь, я даже знал, какие это яблони – анисовые, наливные, боровинские, каждая мне была хорошо знакома.

Удивился силе кургузой кобылёнки. Она без передыха вытянула свой возок, Фёдор Иванович даже вожжой не пошевелил. Оставался один взгорок, и не такой крутой, как другие. На темени взгорка – белое диво церкви. Неподалёку – дом пономаря, умершего в годы революции попа Алексея. Дом справный, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, очень походил на дома знатных господ, на те дома, которые я видел на старых картинках.

Дед мой всю жизнь хранил устои древлего благочестия, Боже упаси не соблюсти какого-либо предписания, канона. Старая вера – превыше всего на свете. Великолепие мирской церкви не трогало моего деда. Великий грех – поднять глаза, ну хотя бы на высоко вознесённый крест плечистой, соразмерно сложенной колокольни. Не тот крест, нет тех восьми концов, которым заповедал поклоняться сам Вседержитель, сам Бог Саваоф.

Я шёл по стопам деда, потому-то так незабвенно, так трепетно любил меня набожный старик. Лет до десяти я твёрдо придерживался старой веры. Не пил воды из одной кружки не только со взрослыми мирскими людьми, но и с ихними детьми, с тем же Санькой Туманиным, пил из самоварной заглушки.

– Айда поглядим, – говорит мне мой соблазнитель, мой близкий друг.

Я мотаю головой, я не поддаюсь искушению, но гляжу на паперть, на окованные железом врата, что прикрывают нутро храма, гляжу и на Богоматерь, что парит над окованными вратами…

«Пастухи пустыни, что мы знаем?»

Что я мог знать в свои неполные семь лет? Знал сказки, колядки. И не знал, что земля круглая, что она крутится вокруг своей оси. Не ведал, что парящая над церковными вратами Богоматерь – удивительное создание кисти неведомого мне живописца. Одно я мог подметить: что лик мирской Богоматери разительно отличается от нашей староверской Божьей матери. Нет той неизбывной скорби, той щемящей печали, нет выкатившейся из глаз, огромной, как валун-камень, слезы.

Не соблазнил меня мой друг, мой сверстник, я возвратился к своей слезе, к своей печали.

Крепчают морозы. В избе нашей, в нашем полудомке сделалось совсем темно. Не запележенные, не забитые досками верхние прогалины окон залубенели. Залубенев, стали мутнеть. Так бывает только в подвале – не проглянет ни солнце, ни месяц.

– Студь-то какая! – дуя на окоченевшие руки, говорит пришедшая с улицы мать.

Я сижу на печи, на печи тепло. Но кому охота сидеть на печи, хочется на улицу. Я прошу мать, чтоб она дала мне свои валенки, мои расхудились так, что пальцы вылазят, пятки светятся.

– Да куды ты пойдёшь?

– В моленную.

Мать умолкает, она долго смотрит на деда. Дед вроде бы никуда не собирается, он оправляет лампаду, «Неугасимую», как её зовут. Завтра великий праздник – Крещение.

Я знал, что в Крещение святят воду, но я не знал как. Спросил у бабушки, она сидела у печи, облокотясь на залавок.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.