Печка-многознайка. А и впрямь все бабьи помыслы, все бабьи печали ведомы русской печи. Ведомы ей и все сказки моего деда, моей бабушки.

У печи есть чело, есть плечи… Есть у печи душа, она отдышала, отогрела мои косточки…

Острое шильце месяца больно укололо моё сердчишко, а поваленные берёзы мстили за жестоко загубленную жизнь. Прежде чем сгореть, превратиться в пепел в затопленном матерью подтопке, они стали застилать мои глаза поднимающимся к самому потолку едким дымом.

Услышал, как за дверью, на мосту заскользили чьи-то ноги, а протянутые к железной скобе руки прилагали немалое усилие, чтобы открыть дверь. А когда дверь открылась, я увидел своих сверстников, своих ровесников.

– Колядки петь пойдёшь? – спросили меня мои товарищи, мои закадычные дружки-приятели.

Неужто не пойду! Пойду непременно.

– Мы будем ждать тебя у Сабурина двора.

Назову имена и фамилии тех моих дружков-приятелей: Евгений Филинов, Александр Туманин, Владимир Сабурин, Александр Сабурин[10].

Все они жили неподалёку от нашего полудомка, все они были мирские (никонияне), а я – кулугур, приверженец старой веры.

Так дразнили меня мои дружки-приятели, когда я расходился с ними, враждовал.

Не умолчу, скажу, какая нестерпимая обида овладевала мной, когда я слышал хором пропетые зарифмованные слова. Я кидался – один! – на целую гурьбу повздоривших со мной, меня боялись, боялись потому, что я обладал немалой для своих лет силой, был ловок. А ещё у меня был старший брат, он всегда мог встать за меня.

– Ты куды? – услышал я приподнявшийся на ступеньки крыльца, громко прозвучавший голос.

– Петь колядки.

– Обожди.

Я остановился, ожидая, что ещё скажет охомутавший себя вожжами да поперечниками брат Арсений, но он ничего не сказал. Только после, когда освободился от вожжей и прочего, дружелюбно проговорил:

– Пойдём вместе.

Я забыл о своих дружках-приятелях, радостно предпочёл им брата, братку.

– Бгатка!.. Бгатка!..

Это опять они, мои дружки-приятели, это они кричат, нарочно картавя, дразня меня тяжело переживаемой мной, прилипшей к моему языку картавостью.

Я готов был рвануться к своим обидчикам, исколотить их, но не рванулся, придержал братка, сказав:

– Опосля.

– Когда опосля?

– Когда отколядуем.

А под светло горящими окнами заваленных сугробом изб уже раздавались те колядки, которые знал всякий сельский житель.

Братка приостановился. Я тоже перестал шмыгать своими подшитыми валенками. В разряженном, взбодрённом невеликим морозцем воздухе отчётливо слышались – поначалу скороговоркой, без задора, бесстрастно – на свой лад пропетые слова, а потом, одушевляясь, возвращаясь, слова эти обретали магию заклинания. Под конец они переходили в выкрик, отдавались где-то на задворках, кем-то подхватывались.

Восхитительно, непостижимо, дивно волхвовало – да, именно волхвовало! – не омрачённое ни единым облачком, усыпанное алмазно светящимися звёздами, зеркально чистое небо. Современная астрономия гордится своими познаниями, выдающимися открытиями в небесной сфере и вселенской бесконечности, но задолго до изобретения телескопа человек, пусть неосознанно, пусть стихийно, чувствовал тайну мироздания. Возможно, небо поставило человека на круги своя, дабы зрил он дивное творение Бога Саваофа, Вседержителя мира сего, его создателя. Боюсь, нет, не упрёка в непонимании материалистического учения, боюсь оматерилизоваться, безвозвратно удалиться от самого себя. Кто знает, кто скажет, в чём истина, в чём мудрость жизни? Зрение ребёнка острей, живее зрения уходящего на покой старца, восходящее солнце несравненно животворней заходящего. И совсем не случайно при помощи магии слова я приближаю закатную зарю к рассветной, тороплю старый год к новому.

Не скажу точно когда, накануне какого Нового года запали мне в голову крикливо пропетые, выплеснутые в холоде звёздного вечера, складно подобранные слова. Порой кажется, что многие сказки, песни родились вместе со мной. По крайней мере, они сами, без какого-либо усилия с моей стороны вошли в меня, вошли так, как входит свет в избу. Тут нет ничего такого, что могло бы обогатить меня, все мы без какого-либо усилия в самую раннюю пору запоминаем слова родного языка. И вряд ли кто может сказать, когда именно запало в память то или иное слово.

– Какие вы бойкие! – сказал, выходя из сеней, тот самый Иван Васильевич, которого звали стражником; он одарил: меня – пятаком, Арсения – гривенником.

Ещё светлей рассиялись крупные-крупные звёзды, они радостно рукоплескали. Запрокинув голову, я озирал обрадованные приближающимся новым годом небесные светила. Озирая, думал, нет, не о тайне мироздания – о бережно опущенном в карман ветхого пиджачишка увесистом пятаке.

– Бежим в слободу![11] – предложил крутнувшийся на одной ноге брат Арсений.

Укатанная санями, проложенная посреди длинно протянувшейся улицы дорога подхватила нас и понесла на своём горбу к светящемуся двумя крайними окнами училищу.

– Гляди, какая-то лампа-то…

– На цепях.

– А стекло-то какое…

– Как бычий пузырь.

– А горелка-то?

– Как кубышка.

Брат приостановился, он ещё что-то хотел показать мне в светящемся окне.

– Владимир Георгич сидит.

Владимир Георгич Радугин, первый по времени учитель в Красном Осёлке, глубоко уважаемый всеми сельчанами человек, он сидел за столом, склонясь над раскрытой книгой.

Не могу сказать, видел ли я раньше Владимира Георгича, возможно, видел, но – так уж случилось – облик старого учителя запечатлелся в моей памяти на исходе старого (по старому календарю) года. Седые, поредевшие, как у моего батеньки, волосы. Они гладко причёсаны. Недлинная – лопаткой – борода. И поясок. Поясок такой же, какой носят многие старики, когда они, стуча подожками, идут в церковь.

Ах, как мне хотелось вобрать в глаза всё, что окружало сидящего за открытой книгой недоступного для моего мальчишечьего созерцания человека! Но – даже тогда, даже в самые ранние годы открытия мира – я знал, что заглядывать, пялить глаза (как говорила моя мать) в чужие окна неприлично, грех.