От их горестных рыданий смертник согнулся еще больше; крупный пот катился по Его изъязвленному терновым венцом лбу, заливая глаза.

Когда вдали показалась похожая на череп Голгофа (чему и обязана была своим названием), – силы, казалось, совсем покинули Назарянина, и он зашатался под своей непомерной ношей.

С воплями сострадания, в едином порыве, к нему устремились женщины, но центурион с обветренным лицом в давних боевых шрамах повелительно отстранил их, однако, приказав при этом иудею из Киренской общины Симону взять на себя груз Иисуса.

– Пусть сам несет! – не удержался Агасфер. – Это нарушение обычая! – И бросил в Назарянина поднятый на обочине камень. – Если он Мессия, если в три дня намеревался восстановить храм Иерусалимский, – то что ему тяжесть креста?!

И тут Иисус обернулся, обратив к Агасферу свой кроткий небесный взгляд:

– Агасфер, – проговорил он. – Ты идешь дорогой Моей смерти, и ликуешь, и гордишься собой, хотя не понял смысла слов Моих. Но когда пойдешь дорогой бессмертия своего – восплачешь и возрыдаешь, и захочешь понять его.

Необоримый страх завладел вдруг Агасфером, члены его заледенели, а язык прилип к небу.

Влекомый толпой, он очутился на вершине Голгофы, бесчувственно, будто во сне наблюдая, как солдаты деловито соединяли положенные на землю перекладины крестов, как содрали с Иисуса цельнотканый хитон, оставив лишь набедренную повязку, и только когда прибитый гвоздями, распятый Назарянин вознесен был на фоне мутного неба, осознание происходящего вернулось к Агасферу, и он выкрикнул:

– Если ты Мессия, так спаси себя! Сойди с креста!

– Отче, прости им, не ведают бо, что творят… – тихо произнес распятый и закрыл глаза, одолеваемый страшными мучениями.

По прошествии времени казнимые вместе с Ним два разбойника все еще стенали на своих крестах, когда Иисус бессильно уронил голову на грудь, прошептав:

– Отче, в руки Твои передаю дух Мой…

Чтобы убедиться, что Он мертв, один из солдат подошел и воткнул копье в грудь Его; Иисус не пошевелился.

И тут Агасфер, убедившись, что все кончено, прокричал в пергаментное, искаженное посмертной мукой, лицо Назарянина:

– Выходит, ты не Мессия! Грош цена твоему пророчеству обо мне!

Время проявлялось в смене сезонов года, дня и ночи, но в памяти оставалось лишь событиями, всколыхнувшими душу.

Ценность жизни придавало осознание неизбежной смерти в конце пути, а мгновенья счастья существовали в прошлом, когда становились воспоминаниями.

Вожделение же пребывало как бы вне времени, независимо от сезона и склонения суток, искушало Агасфера постоянно, зародившись, быть может, в тот момент, когда он коснулся губами напряженного материнского сосца и ощутил ноздрями терпкий мускусный запах женщины.

Благочестивый саддукей, он был обучен грамоте, закончив школу в иерусалимском Предместье, и старался ревностно соблюдать установления веры, предначертанные Моисеем.

Тем не менее, жил Агасфер с тайным грузом своей греховности, ибо в Талмуде было сказано: «Почему идолопоклонники полны вожделений? Потому что они не утверждены на горе Синай. Ибо когда змей приблизился к Еве, он наполнил ее вожделением. Когда же израильтяне стояли у горы Синай, вожделение оставило их. Но вожделение не оставило идолопоклонников, не стоявших у горы Синай».

По ночам, возвращаясь от доступных либо продажных женщин, он при всякой опасности быть узнанным, затаивался в узких улочках Иерусалима и закрывал лицо головной накидкой, более всего опасаясь разоблачения перед единоверцами в причастности к идолопоклонничеству.

– Агасфер, – укорял его рассудительный сапожник Иосиф, у которого он снимал в Нижнем городе каморку. – Ты напоминаешь пресыщенного, который, надкусив яблоко, бросает его и тут же тянется за следующим.

– Господь каждому дал свое предназначение, – шутливо пытался возразить Агасфер. – Твое предназначение – шило и дратва, а мое – женские прелести.

– Но от моего предназначения появляется обувь, а от твоего лишь пот и стоны ненасытных и бесплодных гетер. Даже племенной бык полезнее тебя, потому что от него происходит потомство.

Сознавая глубокую правоту этих слов, вечером перед седером, когда по предписанию Талмуда прекращаются всякие работы, а молоток перестал стучать на половине Иосифа, Агасфер истово молился, стоя коленями на земляном полу в убогом своем пристанище и каясь в грехах, а на другой день в храме Иерусалимском принес в жертву белого агнца.

На площади перед храмом, в праздной толпе, его несколько раз кокетливо задевали плечом уличные жрицы любви, но эти нечистые прикосновения вызывали только брезгливость.

После ритуальной пасхальной трапезы в обществе братьев по вере, Агасфер вышел на берег Кедрона, купающийся в ароматах и красках щедрой иудейской весны, и его посетило светлое чувство очищения и то предощущение чего-то хорошего, что порою бывает в детстве при утреннем пробуждении.

Тут был у него давно облюбованный серый камень, отполированный древними водами, на котором Агасфер часто сиживал, слушая шум потока и размышляя о высокой мудрости пророков.

Спугнув греющуюся на солнце ящерицу, Агасфер занял ее место на теплом валуне и, смежив веки, подставил солнцу лицо, размягченно впитывая дневной свет, говор водных струй, жизнерадостные голоса птиц и деловитое жужжание насекомых.

В эту гармонию природных звуков негромко влился звон финикийской цитры, пробужденный умелой и бережной рукой.

Агасфер открыл глаза и понял, что мелодия доносится из сада бывшего иерусалимского ростовщика Аарона, роскошный каменный дом которого, возвышающийся над береговым уступом Кедрона, всю зиму простоял заколоченным, а месяц назад был приобретен пожилым купцом из Александрии Езекией за двадцать тысяч дариков, о чем сразу же разнесся слух по городу.

Аарон был заметной фигурой в Иерусалиме, на него работали почти все менялы; он ладил с римскими правителями и таможенниками, согласовывая с ними курс денег и щедро одаривая тех и других. В доме его часто собиралась местная знать и высокопоставленные римские чиновники, устраивались шумные пиры, где к диковинным яствам подавались дорогие кипрские и хиосские вина, выступали музыканты и поэты, а также самые известные танцовщицы.

Все было так, пока юная и горячо любимая жена Аарона Сарра, прекрасная, как цветок лотоса, не убежала с римским центурионом, покрыв несмываемым позором одного из самых уважаемых людей в городе.

Раненный в самое сердце Аарон разорвал на себе одежды, посыпал голову пеплом и полгода не выходил из дома, так велико было горе его и унижение его.

Он не смог более оставаться в Иерусалиме и переехал в Дамаск, где торговля процветала и где нашли применение его капиталы.

Вскоре звуки цитры сменились бойкими девичьими голосами и смехом. Усадьба стояла на уклоне, и Агасферу было видно, как вокруг беседки, увитой плетистыми розами, и среди миндальных деревьев в пышной пене цветения бегает, играя в пятнашки со служанкой, новая обитательница дома, исполненная гибкой грацией молодости.

Легкая голубая накидка стремительно мелькала меж деревьев, а хрустальный голосок ее обладательницы необычайно взволновал Агасфера.

Видимо, развевающаяся ткань мешала ей, цепляясь за ветви, и девушка в конце концов повесила ее на изгородь, возведенную над обрывом Кедрона.

Сильный порыв ветра неожиданно сорвал невесомое покрывало, и оно, трепеща в кружении, пролетело над струящимся потоком и опустилось у самых ног Агасфера, словно бы поудобнее укладываясь шевелением краев.

Из сада донеслись весело-встревоженные крики: обе девушки, в нетерпении пританцовывая у калитки в ограде, зазывно махали Агасферу руками и мило гримасничали.