Другой исторический счетовод, ссылающийся на данные 1963 года, в 1998 году сообщал, что «потери советских войск составили: убитыми и умершими от ран и болезней на этапах эвакуации и в госпиталях – 87 506, пропавшими без вести – 39 369 человек. Более 5 тысяч попали в плен. Финны потеряли убитыми около 23 тысяч, ранеными более 43 тысяч, пленными 1100 человек». Трудно сказать, какие сведения вернее. Но ни те, ни другие не могут принести нам утешения. Что потери Красной Армии были внушительными, подтверждает и главнокомандующий финской армией К. Маннергейм: «Так как русские не экономили ни на пехоте, ни на танках, масштабы их потерь были ужасающими».

Даже авантюристу меньшего масштаба, чем Гитлер, грех было бы не воспользоваться подобной ситуацией, тем более планируя внезапность нападения, преимущества которого были апробированы им в сентябре 1939 года на польской границе, когда под разными невинными предлогами к ней были стянуты кадровые части, укомплектованные по штатам военного времени. Вторжение в Польшу, ознаменовавшее начало Второй мировой войны, прошло без сучка и задоринки, с ничтожными для Германии потерями, заняв чуть более месяца.

Форсировав в течение 1939 – 1940 годов оккупацию Чехословакии, Дании, Норвегии, Бельгии, Франции, Голландии (из них, пожалуй, наибольшее сопротивление оказала лишь Норвегия, на захват Голландии ушло всего пять дней), Германия наглядно продемонстрировала, какую роль в современной войне играют оперативность, неожиданность военных действий, численное превосходство авиации, выучка десантных подразделений, и обеспечила себе тылы. Оставалось немногое: укрепить руководство вооружённых сил опытными полководцами и выработать стратегию взаимодействия всех родов войск в наступательных операциях как наиболее эффективном виде военных действий. За этим дело тоже не стало. Генштаб сухопутных войск возглавил Ф. Гальдер, не совсем лояльный к фюреру, но имевший на своём счету несколько успешно проведённых войсковых кампаний. В этом случае Гитлер отдал предпочтение профессионализму, а не личной преданности служаки своему начальнику. А стратегия военных действий вермахта совпадала с советской, но учитывала фактор внезапности, который давал преимущество германской армии. Красная Армия должна была вести оборонительные бои, тактика которых в вооружённых силах Советского Союза практически не была разработана.

Гитлер, получив от Рудольфа Гесса, своего заместителя по национал-социалистической партии и эмиссара в Лондоне, которому было поручено досконально разнюхать военно-политическую ситуацию в Англии, сразу после его заверения в том, что Великобритания не будет принимать участия в советско-германской войне, тут же изменил планы на её начало, которое сдвинулось ко всем известному сроку, чем нарушил планомерную подготовку СССР к вооружённому отпору врагу, превратив её в событие, не терпящее отлагательств. Есть разница между размеренным ходом событий и экстремальной ситуацией? Разумеется, есть. Да ещё какая!

Первый год Великой Отечественной войны, ставший для Советского Союза трагическим, оказался таким по множеству причин, начиная с фашистского вероломного начала её и кончая отсутствием у СССР опыта ведения широкомасштабных войн. Споры об этом, различного рода уточнения и откровенные фальсификации тех, кто не приемлет доводы официальной исторической и политической наук, идут и по сей день, почти восемь десятилетий. Но дело не только в идеологических разногласиях общества по поводу события почти вековой давности, которое остаётся актуальным и для современности, а в самой сложности этого исторического феномена, охватывающего различные стороны духовной и материальной жизни страны, трудно сводимого к единому знаменателю, суммирующему противоречивость этого общественного явления. Дело ещё и в том, что мы зачастую не имеем возможности восстановить реальную действительность событий давнего прошлого. Из-за этого мы вынуждены довольствоваться версиями прошлого, истолкование которого – объективное, субъективное или фальсифицированное, от этого никуда не денешься – даёт нам историческая наука, и версиями альтернативными, существующими на равных правах с историческими, к чему нас приучает современная наука. Но степень познания реальности альтернативной историей во многом зависит от фантазийных способностей автора, которые трудно проверить.

С. Переслегин, например, «демократизатор» исторического знания, дающий простор альтернативной мифологии, которая проникает даже в документалистику, характеризуя «точность» исторических мифов, ссылается на реляции Наполеона об Аустерлицкой битве, в которых он писал о «тысячах русских, утонувших в Праценских озёрах: «У императора было живое, романтическое воображение, да и пропаганду он рассматривал в качестве отдельного рода войск. Его совершенно не интересовало, как могут люди тысячами тонуть в водоёме глубиной около метра»[6]. Другой смехотворный пример из альтернативной мифологии, который приводит С. Переслегин, это данные о численности корпуса Батыя на территории Руси – до миллиона человек. «То есть предполагается, – заявляет автор, – что миллионная конная лавина может совершать зимние походы в условиях лесостепи? Интересно, авторы этой легенды предполагали, что лошади найдут себе пропитание – или они думали, что в Орде научились организовывать снабжение крупных подвижных войсковых группировок?»

Хуже всего, по мнению С. Переслегина, обстоит дело со Второй мировой войной, в особенности с цифровыми данными, поскольку «каждая сторона оценивала численность своих войск по реальному положению дел, а численность противника – по штатному составу. Во всех донесениях всех сторон существовала тенденция выдавать предполагаемые общие потери противника за потери убитыми или даже пленными, а уничтоженная техника противника определялась «методом научного тыка», но документировалась при этом скрупулёзно. Иногда дело доходило до анекдотов – когда, например, по документам самоходок «Фердинанд» одними только советскими войсками было уничтожено на порядок больше, чем их произвела вся промышленность Германии».

Чтобы избежать таких псевдонаучных данных, не соотносимых с реальностью, считает исследователь Второй мировой войны, необходимо знать не только документы о ней, но и экономическую географию. «Желательно также иметь представление об общей истории – о теориях цивилизации, о моделях исторического развития, об историческом контексте, в который вписана данная война. При этом нужно соблюдать баланс между дедуктивным и индуктивным методом. Ни в коем случае нельзя идти от общего к частному в заранее избранном направлении, игнорируя «неудобные» документы. Но точно так же недопустимо двигаться от частного к общему, абсолютизируя документ и игнорируя контекст. Нахождение такого баланса представляет собой главную проблему, возникающую при изучении военной истории»[7].

Именно игнорирование общепринятой методологии исторических исследований различного рода «альтернативщиками» и приводит к разным точкам зрения на Большую войну, вплоть до понимания стратегии и тактики ведения современных и ушедших в прошлое войн. Тем более что подобные явления планетарного масштаба по-разному интерпретируются с точек зрения здравомыслия и здравочувствия, без которых они просто-напросто не могут быть правильно поняты и истолкованы, поскольку представления о гуманности в разных человеческих сообществах не всегда совпадают.

Одна из советских и неординарных поэтесс и писательниц Лариса Васильева, не чуждая меткословию, разграничивая историю и науку, занимающуюся её изучением, удачно назвала, на мой взгляд, последнюю «истористикой». «Историю, – отметила она, – всегда переписывают. Вокруг истории груды смыслов, вымыслов, домыслов, в угоду той или иной конъюнктуре. Вокруг и внутри истории всегда живёт истористика – спорные и бесспорные соединения жанров, рассказывающих о прошлом. Свои книги не считаю научными. Остерегаюсь слова «наука». Если история наука, то почему она никогда никого ничему не учит? Однако как в таком случае строить школьные учебники? Об этом нужно всерьёз думать, используя не только вертикальные умы мужчин, но и круговые, материнские чувства женщин».