Костя засмущался, подумав, что после стойки на голове, сейчас потребуется еще какое-либо, не менее забавное, но, главное, трудное испытание.

Но его ничего больше делать не заставили, а посадили между той самой блондинкой, которую звали Нонной, и чернявенькой, славно так прикартавливающей девушкой, которая представилась так:

– Геля Савв – очень начинающая поэтесса.

– Это она скромничает! – произнесла крашеная. – Тут нам такое читала – мы сейчас чуть с ума не посходили от ее стихов!

– Вы меня смущаете, – промямлила поэтесса. – А потом я очень стесняюсь, ежели все это услышит Вен.

И в это время в комнату зашел Бейм.

– Ну что, перезнакомились? – спросил.

– Частично, – произнес Конебрицкий.

– Ну тогда я это ускорю, – сказал хозяин дома. – Вот это, – указал он на ту, что в уголке бесстрастно покуривала, – Люся Ряпис – она умудряется художественные завивки делать на абсолютной лысине.

Все засмеялись.

– А Марине Тяпич, – он положил руку на плечо девушке, которая оказалась рядом с ним, – если есть цена, то только в долларах. Она единственная мире художница, которая нарисовала свой автопортрет в том естестве, к которому стремится каждая женщина.

И Конебрицкий неожиданно для себя спросил:

– В каком?

– Ну чего ты томишь человека? – обратилась художница к Вениамину. И, оборотившись к Косте, сказала: – Голая я, понимаешь?

– Почти! – сказал он. – Ежели бы не было того множества, что на вас надето.

– А я – Глеб Усадский, – произнес парень, который сидел напротив Кости.

– Ему надо было бы одну букву из фамилии изъять, – произнесла поэтесса. – Вон какие усы-то!

– А может, еще одну «эс» прибавить? – смешливо спросил парень с хохолком и представился: – Борис Увях – клоун. – Он подождал, пока остальные отсмеются. – Мы, – продолжил, – с Глебом в паре в цирке работаем, он дрессировщика у меня играет, а я укротителя его.

– Ну а про Илью Черная ты, конечно, слышал? – подвел Вениамин Костю к хромоногому пареньку с трубкой. – Он – зеркало нашей журналистики!

– Хочешь сказать, «кривое»? – поинтересовался Илья.

– Ну а поскольку я из вас самый неэкзотический экземпляр, – заговорил толстый, так и навяливалось добавить «господин», этакий увалень-баловень. – Я – скромный врач, и прозвание мое тоже плебейское – Григорий Швейбель-Швароник.

– Ну а теперь стихи! – вскричала Марина. – Очень хочу все это пережить заново!

– Ну вот, – произнес Бейм, – я-то думал, что сперва что-нибудь выпьем.

– Нет, стихи! – не унималась Марина.

– Ну что бы вам такое прочесть?.. – встрепал себе чуб Бейм.

– Да мы вовсе не тебя хотим слушать, – сказала Люся. – Пусть нам прочтет свои новые вирши Геля.

– Ну какой вопрос? – повеликодушничал Вениамин. – Даже буду рад такой, явно равноценной подмене!

Геля засмущалась и оттого еще больше закартавила. Но это все до той поры, пока не ушла в те строки, которые, словно вены, напряглись где-то внутри ее:

Но «ахи» в полном объеме не успели последовать, потому как в ту же минуту раздался ленивый телефонный звонок, и, сняв трубку тоже на какой-то замедленности, Вениамин неожиданно встрепенулся и произнес:

– Конечно! Я всегда рад видеть тебя у себя!

Положив трубку, он, немного посидев в задумчивости, сказал:

– Ну сейчас у нас, кажется, есть возможность поразвлечься.

– Еще один клоун едет? – игриво спросила Люся Ряпис.

– Почти, – буркнул Вениамин и предупредил: – Только при нем, прошу, не хаять ничего архаичного, ибо он не только закоренелый казакоман, но и, кажется, какой-то у них предводитель на Дону.

– А как его зовут-величают? – спросил Чернай, считая, что знает всех до бесконечного колена бунтарей.

– Геннадий Куимов! – ответил Вениамин.

И тут же из первой комнаты донеслось:

– Кто это меня к ночи поминает?

В прогале дверей, ведущих в комнату, где собралась молодежь, возник высокий, не очень складный мужчина.

– Я с вами знакомиться не буду, – сказал он с порога, – потому как – из-за множества – всех перезабуду. А во-вторых, отвечу на тот вопрос, который наверняка томит хозяина, почему я так быстро очутился в его объятьях? Просто догадался позвонить от подъезда.

Бейм пододвинул ему стул.

– Но я ненадолго, – предупредил Куимов, – потому как нынче же уезжаю.

– А где вы живете? – спросила Марина Тяпич с той долей лукавства, с которой рисовала, видимо, интимные части своего тела.

– В городе, который, как хорошая женщина, имеет три прозвания.

– И какие же? – это выструнила свой голосок Геля, радуясь, что фраза не содержала ни одной «эр».

И Куимов неожиданно именно выделил эту злосчастную букву, продекламировав:

– ЦаРицын – СталингРад – ВолгогРад.

– Я ни разу не была в вашем городе, – сказала Марина, – хотя объехала и Париж, и Лондон, и Нью-Йорк…

– Значит, у вас еще все впереди, – произнес Куимов.

– И еще нам сказали, что вы – казак, – подал голос Борис Увях.

– Совершенно верно! И даже внук двух атаманов.

– И документы на это имеются? – поинтересовался Швейбель-Шваронок.

– Конечно.

– Ну и вы думаете казачество возродить? – поинтересовалась поэтесса.

– Непременно!

– Ну и какая же будет его роль? – этот вопрос надрало задать Конебрицкого.

– Прежняя, – коротко ответил Куимов.

– Намекаете на погромы? – уже совсем раскартавилась Геля.

– Нет, на спасение России.

– А от кого ее надо спасать? – поинтересовался клоун.

– От всех мерзавцев, которые сосут из нее последнюю кровь.

Кажется, откуда-то с потолка, и непременно плашмя, упала пауза.

– А как же вы относитесь к Набокову? – опять полюбопытствовала Савв.

– Это Иисус Христос двадцатого века! Потому все, что им написано, есть молитва.

– Даже «Лолита»?

Эта подначка принадлежала Вениамину.

– Да, и «Лолита» тоже величавшее произведение. Он показал, что человеческая мерзость и сумасшествие – не одно и то же. И он долго жил, пока не грянула мысль, которую ожидал. Она была неуправляемой, как молва. И дерзкой, как глупость. И главное, ее подпитывало чужеродство мышления. Он вдруг понял, что надо петь с чужого голоса. Но уже не мог остановиться. Мысль выкручивала ему руки и одновременно держала за горло, чтобы молчал. Потому в «Лолите» он провел себя через ад.

– Но… – подзапнулась было поэтесса, но Куимов резко добавил:

– Он прошел и оставил после себя выжженную землю. Всех корифеев, которых мы так торжественно выпестывали, он заставил учахнуть в огне своего таланта.

– Скажите, – подала голос Нонна, – а трудно быть правильным и все время жить со строгим сознанием собственной правоты?

– Ну так никто не живет. Например, самая умная женщина, разогревшись в сексуальном раже, говорит одни глупости.

Вопросы явно иссякали, но напоследок все же мужественней всех решила оказаться поэтесса.

– Вы – почвенник? – спросила она с той простинкой, которая свойственна хитрым женщинам.

– Когда нет других условий, то да!

– А вы, случаем, не антисемит?

– Упаси Бог! Я безумно люблю евреев.

– За что?

– Они не дают другим народам прозябнуть в благодушии.

– И – последнее. Прочтите нам какие-нибудь стихи.

– Стихи? – переспросил Куимов. – Я их давненько не читаю после одного случая.