Первым перемену во мне заметил Иван Палыч. Как-то, получая путевку, я несколько подзадержался у стола диспетчерши Зои, и кто-то сзади сказал:

«Дульшин, не отвлекай человека».

«А я ее не отвлекаю, – сказалось как-то само собой, – а завлекаю».

Хорошо, наверно, сказал. Зоя зарделась, а другие – смехом поддержали мою находчивость. И только Иван Палыч хмуро разглядывал плакат, призывающий соблюдать технику безопасности. А когда мы вместе вышли из диспетчерской, спросил:

«Чего-то ты полегчал, Генка? Как поплавок при плохом клеве, так и норовишь на виду быть!» – и, чуть прикосолапливая, что случалось с ним в минуты особой смуты духа и конечно же с фуражкой в руках, пошел к своему «студеру».

А мне было обидно, почему не понимает он простой истины, что не могу же я жить по-стариковски, только правильно, без отклонений от нормы, неизвестно кем и зачем установленной.

И вдруг мне стало как-то не по себе. Словно я залез в чужой карман. Оказывается, и эту мысль мне внушил Могов.

«Сейчас неизвестно, кто из нас больше герой, я или ее муж!» – сказал он как-то о Герое, с женой которого завел шашни.

Сперва, правда, и меня это царапнуло. Я еще не привык, чтобы изгилялись над самым святым. И он вовремя учуял это. И вроде на попятную не пошел, но сделал так, что все в шутку обернулось. Так умел только он.

Надя и Вера работали в каком-то диспансере. В каком именно, я не интересовался, но Гриша предупредил меня, что тот не был венерическим.

И вот один раз – на Женский день – пригласили они нас отметить свой праздник. Но только не домой, а на работу. Заходим мы и ахнули – какая кругом чистота, словно все вокруг не подмели и вымыли, а прямо таки вылизали. На электроплитке квохчет стерилизатор. Шкафчики стеклянные в белое выкрашенные, мерцают никелированными ручками.

Но, главное, больных не видно.

Открыли девчата дверь в другую комнату: там стол стоит. Закуски небогато, а выпивки, по моей прикидке, с избытком.

Гриша сказал тост:

«Пьянство – дрянь, пьянство – уродство, с которым срамно выходить на люди. А вот выпивка – это степень человеческого возвышения! Это норма общения и взаимопонимания».

Он говорил без передыху и довольно долго и, главное, умно. А кончил так:

«Не я поднимаю этот бокал. Его поднимает мое настроение, которое, в свою очередь, дает импульс руке и та поднимается, чтобы вознести над головой живой ток жизни. Хоп!»

Девчата чуть не визжали от восторга.

Где-то уже, наверно, после третьей, когда тост вознамерилась произнести Вера, в стену напротив стола робковато постучали.

«Кто там?» – настороженно спросил я, думая, что мы булгачим соседей.

«Не обращай внимания!» – посоветовала мне Надя и налила по новой. Вера включила патефон. А потом – под гитару – стал петь Гриша.

Теперь – все в ту же стену – стучали в нескольких местах и не так интеллигентно и застенчиво, как вначале.

Я поднялся и, выйдя в коридор, нашарил ручку двери и открыл ее. В соседней комнате была палата. Стояло здесь восемь коек, но лежало только шесть человек.

Мне стало жутко, когда вгляделся я в лица больных. Такой худобы людей я никогда еще не видел.

«Дело молодое, – сквозь одышку, начал небритый старик с запрокинувшимися волосами. – Но вон, – он кивнул в сторону койки у окна, – давно человек кончился, и к нему никто так и не подошел. Это он перед смертью стаканом в стену жахнул».

Мертвец лежал с широко открытым ртом, обметанным тонкими синюшными губами.

«Тубики мы, – продолжал старик, – смертники». А за стеной властвовал голос Гриши:

Может, что-то в тот раз я сделал и зря. Но раскаяния никак не удерживаются в душе, когда вспомню тех шестерых – пятерых живых и одного мертвого.

Я влетел в комнату, в которой шел пир, в тот момент, когда Вера с Моговым вальсировали, а Надя, распатланная, ставшими от спирта какими-то треугольными глазами, лениво перебирала струны гитары. При всем этом Гриша не переставал петь:

«Остановитесь!» – сказал я, но голос мой смял баритон Гриши:

Тогда я схватил за край скатерти и рванул ее на себя. На пол полетели бутылки, тарелки, пластинки. Я топтал их ногами и выкрикивал слова, которым с детства был обучен на нашей улице.

«Шлюхи! – вопил я. – Люди умирают, а вы тут веселитесь!»

«А что, – спросила Вера, – я душу в него свою вставлю? Хорошо еще, что колем вовремя. Другие и этого не делают».

«Ты что, с луны свалился, шляпой прикрылся? – спросил Гриша. – Люди то и делают, что рождаются, живут и умирают. Даже скучно от такого однообразия».

Я не ответил. Я смотрел на его ноги, обутые в новые ботинки, и видел, как он старается обойти осколки, чтобы не поцарапать обуви.

Вот так кончилась эта короткая, но на всю жизнь мною запомнившаяся дружба. И я – в который раз – убедился, что Иван Павлович сроду не собирался посягать на мою самостоятельность. Он был просто мудрее. А мудрость других и таких олуховатых, как я, всегда почему-то вызывает раздражение.

А когда я приехал на второй семестр, Могов был уже женат на одной из наших преподавательниц. Пробовал он со мной завести, если не прежние, то во всяком случае более сносные, чем у нас остались при расставании, отношения. Но я «отбрил его шилом», как говорили на нашей улице, и конечно же «срезался» на экзамене, который принимала жена Гришки.

Командировка моя окончилась несколько неожиданно. В один из дней меня разыскал начальник эксплуатации, который возглавлял нашу колонну, и сказал, что меня срочно вызывают в военкомат.

В военкомате мне и всем, на кого указал строгий перст судьбы, учинили беглую медицинскую комиссию, сделали «государственную прическу» и объявили, что хватит гневить Бога на земле, пора эту работу перенести в небо.

Так решили нас сделать парашютистами-десантниками.

Тут я обязан сообщить одну подробность из биографии моего поколения.

Юности свойственно преувеличивать свои возможности, а зачастую и способности. А нам – мальчишкам войны – тем паче. Ведь вы к тому времени много умели. Например, почти каждый мог стрелять из любого оружия, управлять всяким видом транспорта, который попадал под руки. Например, сам я водил мотоцикл, моторную лодку и даже танк. Но это, конечно, когда позволяли наши танкисты.

А как ловко мы разряжали мины. Даже бывалые саперы покрехтывали: «Ну и удальцы!»

Словом, было отчего зазнаться нашему поколению. И потому, когда нам сказали про авиацию, мы пренебрежительно хмыкнули. Еще, мол, невидаль!

И оттого с первых же дней занятий мы, пацаны с нашей улицы, которые дружно попали в число тех, кого решили обучать парашютизму, конечно же ничего не слушали. У нас – в одно ухо влетало, в другое – вылетало.

А преподаватели и инструктора, как я пойму позже, говорили не столько мудрые, сколько практически нужные вещи. Они учили нас необходимому.

Если учеба увлекает, дни проходят незаметно. А эта каторга тянулась мучительно долго. До конца занятий, бывало, зевотой рот чуть ли не порвешь.