И вот, наконец, наступило то время, когда надо было на практике подтвердить класс знаний.

«Быть может, что-то непонятно?» – спросил капитан, который вел у нас парашютное дело.

В общем хоре, гаркнувшем, что все ясно, как Божий день, утонули и наши голоса.

И вот началась практика.

Первый раз рысим мы все пятеро на аэродром, где нас уже наверняка ждут такие же, как мы, охламоны. Зося, конечно, впереди. Он вообще не умеет ходить рядом с кем-нибудь. Обязательно тянет его вырваться пусть на полшага, но вперед. Хоть бегом беги, все равно Зосину спину будешь видеть. В лучшем случае, плечо.

За Зосей, более степенно, идут Петька Комар и Бугор. Как два «спорящих» бычка, теснят друг друга, норовя на одного захватить тропку, на которой просторно и двоим. А мы с Гивой – замыкаем шествие.

Был едва зачавшийся август, где-то третье или четвертое число и конечно же позднее утро, потому что зарю мы все пятеро дружно проспали, и вот теперь торопким шагом пытались наверстать то, что потеряли в блаженной лени.

А хотелось, если откровенно, и сейчас поваляться в траве, послушать, как ворочается в ней разная ползучая и прыгающая тварь.

И вдруг машина нас нагнала. Солдатик за рулем, гляжу, сидит, как аршин проглотил. Салага!

Только я об этом подумал, мотор – тых-пых и – заглох.

Хотел я пойти посмотреть, в чем дело – ребята остановили.

«Ты же теперь авиатор, – сказал Гива. – Оставь земное – земным».

А из кабины, глядим, прыг на землю девушка. Платье – в горошек, огоньки в глазах шариками катаются. Говорит шоферу:

«Да тут я, Митя, дойду!»

Митя ей из кузова чемоданище подает. Так, неказистый с виду, да и не очень вроде большой, а ее в сторону повел, совсем так, как ведет поплавок лещ, когда пристроится к наживке. «Ну, – думаю, – недалеко уйдешь ты, детка, с такой ношей».

И – точно. Пошаркала она им по траве, поелозила по пыли и села на него с тем видом, с которым Аленушка сидит над омутом, у какого, не упомню, художника. Должно быть, у Васнецова.

А мы нарочно, упружа шаг, сзади идем. Пока не нагоняем. И думаем все одно и то же: «Попросит помочь или нет?»

А нам явно по пути.

И тут впереди овражек возник, вернее, ярок такой. Спускаться – полого, подниматься – круто. Как и всегда в жизни.

Раза три отдыхала она на подъеме. И все же его осилила. Вот тут-то мы ее и нагнали.

«Тяжело?» – спрашивает Зоська, вроде, стервец, не видит, как ее крутит из стороны в стороны «рундучок».

«Ой, ребята! – жизнерадостно говорит она. – Все руки отмотал. Помогите!»

И улыбается, как будто мы ей близкие родственники и приехали из Ташкента с калачами с автомобильное колесо.

«Помочь? – переспрашивает Зоська. И вдруг предлагает: – А ты хорошо попроси!»

«Ну… – смутившись, запинается она. – Пожалуйста!»

«А сейчас «пожалуйста» не в моде!» – ответил ей Зоська.

Ну она, видимо, не знала, что нынче в моде, потому подхватила чемодан и поволокла.

Теперь мы уже шли рядом. Когда она останавливалась, мы тоже у ее ног на траву ложились. Отдыхали.

И так – до самого аэродрома. Там девушка куда-то исчезла, а мы затерялись среди таких же братьев по «модной прическе».

А потом было построение. «Скромность» не позволила нам стоять во второй шеренге, тем более, на шкентеле, то есть на левом фланге. Мы встали впереди, но не так, чтобы видеть грудь четвертого человека, а чтобы нас все двести видели. Словом, стоять мы умели! Особенно Зоська. Этот – при своей позе – даже выше умудрялся становиться.

И вдруг лично мне захотелось уйти за спины тем, кто сейчас дышал мне в затылок. Перед нами – в форме старшего лейтенанта – появилась та же девушка. А подполковник военкомата, или, как его все прозвали, Дядька Черномор, представил:

«Знакомьтесь! Старший лейтенант Олейник. Мастер самолетного и парашютного спорта. Руководитель полетов и прыжков».

Зося толкнул меня в бок и так вскинул подбородок, словно кто ударил его по шее. Он явно хотел понравиться.

Олейник, широким ремнем подосинев свою и без того тонкую талию, легко ступая явно неуставными сапожками, сказала:

«Вообще-то – по статусу – я – лицо контролирующее. Мне самой не положено летать с вами и, тем более, швырять вас с парашютом. Но вот эту пятерку, – указала она на нас, – я, в виде исключения, беру на себя».

Я успел рассмотреть ее глаза: серые в коричневую крапинку. Потому иногда, когда она смотрит вниз, они кажутся карими. И глядят с таким обыденным спокойствием, словно им никогда в жизни не был ведом страх.

И вдруг они укололи меня точечками зрачков.

«А тебя, – почему-то обратилась она ко мне. – Я буду облетывать первым».

Я не знал, что такое «облетывать». Слышал, дед пчел по весне облетывал. Это тогда, когда они забывали, что это такое, и норовили больше сидеть в улье, чем летать. А зачем «облетывать» человека? Тем более меня. Умнее я от этого явно не стану. Но я все равно чуточку возгордился, что мне выпала такая честь.

Она быстро переоделась в комбинезон. Зато меня одевали целым «колхозом». А мои друзья конечно же подначивали и подъеферивали.

«Не забудь ботинки подписать!» – кричал Зоська.

И Комар туда же:

«Хоть бы завещание составил, кому твои кальсоны достанутся».

И вот мы с нею топаем к самолету, что, как козел, стоит, привязанный к какому-то одинокому дереву. Подходим. Я этак небрежно пнул ногой нижнее крыло, спросил:

«На этой этажерке, что ли, полетим?»

«Ага! – подтвердила она. – Ты у меня заместо полного собрания Джона Голсуорси будешь».

«Кто это?» – интересуюсь.

«Полетишь – узнаешь!»

Мотор сперва затарахтел, как телега по кочковатой дороге, потом долго выбирал себе то один тон, то другой и, наконец, зазвенев, обрел вдруг силу, и самолет задрожал как нетерпеливый конь, готовый сорваться в намет.

Меня стало подмывать волной страха и восторга гораздо раньше, чем мы взлетели, когда скорость сначала достигла привычной мне – автомобильной, – потом и превзошла ее. И вот на этом переломе, когда уже явно колеса вот-вот оторвутся от земли и тряска, которая вдруг оборвалась, вошла в душу, и я заорал что-то непонятное самому себе, но, видимо, доступное моему инструктору, раз она услышала. И Роза Олейник показала мне большой палец.

А самолет все пер и пер вверх, и мне даже не верилось, что это ведет его девушка, прижухшая в кабине как белка в дупле. Казалось, он летел сам по себе. И, оборвав ор, я вдруг запел:

«Все выше и выше, и выше…»

И вдруг – голос:

«Подожди, сейчас ты у меня не то запоешь!»

Я обалдело замолчал и чуть не прикусил себе язык, не подозревая, что на мне шлемофон, а самолет оборудован обыкновенным переговорным устройством.

Когда же мое изумление прошло, я попытался интеллигентно схамить:

«А между прочим, трижды мастеру, да еще в воздухе, угрожать необученному дундуку не личит».

Расчет мой был прост в своей наивности. Может, мой живой речитатив размягчит ее окаменевшее от бесконечного риска сердце, и она не выполнит свою угрозу.

Но она молчала. И, как теперь мне казалось, натужно гудел мотор, и внизу проплывали подробности местности, которая могла стать моей могилой. И вдруг я увидел – конечно, в миниатюре – настоящее кладбище. Его вымыло из моих глаз бесконечное поле, словно исхлестанное плетьми, промереженное дорогами и стежками. И опять у меня все сжалось внутри, когда я увидел, как две из них пересеклись крестом, и именно в это место, как мне показалось, стал падать самолет.

Говоря откровенно, мне так и осталось непонятным, почему из нас пятерых она выбрала именно меня. Ведь Зоська с ней «базарил», или, как она выразилась, «контактировал». А я смиренно молчал, как вобла. Даже не подхихикивал, как Бугор. Может, просто глупее других улыбался.

Но теперь уже поздно выяснять. Сейчас главное, предугадать, что же входит в мудреное понятие «облетывать», и по-достойнее встретить все, что свалится на мою голову. Если, конечно, в результате этого «облета» она не слетит с моих плеч.