А через два месяца, когда война уже втянула в свою карусель уйму человеческих судеб, когда душа стала бояться почтальонов с «фабричными» конвертами, в которых приходили похоронки, когда мы уже встречали первых раненых, изувеченных людей и всем классом пели у их постелей: «Мы войны не хотим», пришел этот эшелон. Из него выгрузились лошади и собаки. Люди – само собой. И среди них – кто бы мог подумать! – дядя Вася. Только он сосем не был похож на себя. На щеке свежий рубец, чем-то напоминающий гусеницу голышку. На висках седина, а в глазах какая-то несытость, словно его не кормили все эти два месяца. Только не был он грязным, как Илько. И еще, я заметил, под фуражкой строгий солдатский «ноль» перешел в чубчик на два или три пальца. Но только не был он приаккурачен парикмахером, а поэтому смотрелся как свалявшийся в войлок очёс. Лошади тоже были поизранены. А одна собака, голову которой пограничник держал в ладонях, должно быть, подыхала.

И тут появился капитан.

«Струганов! – сказал он тому, кто хлопотал возле собаки. – Хватит ее мучить».

Я еще не понял значения этих слов, когда Струганов взмолился: «Товарищ капитан, не могу я ее стрелить!»

«Что это за «не могу»? – строго спросил капитан. – По-моему, я приказал. Дульшин! – обратился он к дяде Васе. – Помогите Струганову».

Они вдвоем положили собаку на плащ-палатку и понесли к небольшому ярку, где – теперь уже до войны – люди брали желтую глину.

Я, конечно же, увялился за ними.

«Черви же, зрят, – бубнил Струганов, – от заразы рану оберегают. Согнать их и опять на границу можно брать».

Дядя Вася молчал. Он выполнял приказание. И в его глазах стояла тьма недоступной чувствам решимости.

«Только ты ее пореши, ладно? – уговаривал дядю Васю Струганов. – Помнишь, она вас на меня на полуживого вывела?»

Дядя Вася, не дрогнув ни одной морщинкой, великое множество которых появилось на его лице, молчал. Лицо его казалось плоским, как поднос в железнодорожной столовой.

Я плелся следом, понимая, что мой голос будет воспринят им еще бесстрастнее, потому не встревал в их разговор.

Они опустили плащ-палатку на землю. Собака смотрела на них мудрыми обреченными глазами и, мне казалось, понимала всех сразу: и капитана, который решил разом оборвать ее страдания, и Струганова, которому страсть как жалко было лишать ее жизни, тем более что когда-то она спасла его самого, и дядю Васю, который не знал других решений, как четко и честно выполнить приказ командира. Кажется, прикажи капитан расстрелять заодно и меня, он даже не спросит, в чем я, собственно, виноват. Но моего состояния, как мне думалось, она не могла понять, поскольку я сам не знал, как поступлю в следующую минуту. Сейчас я просто стоял и смотрел, как Струганов, сняв с собаки ошейник, со словами: «Потерпи, родная», – вытаскивал из-под нее плащ-палатку.

Аккуратно свернув ее, он сказал: «Ну давай, Дульшан, не томи».

Он почему-то назвал дядю «Дульшан».

«А почему я должен?» – вдруг спросил дядя Вася, и на его лице-подносе появилось хоть одно довоенное выражение. Он сбоднул несуществующую челку.

«Тебе же капитан сказал «помоги», – напомнил Струганов.

«Вот я и помог, – ответил дядя Вася, – целых полкилометра такую тяжелину пер».

«Христом Богом прошу!» – начал канючить Струганов.

Дядя Вася сдался внезапно.

«Хрен с тобой! – сказал. Только иди, глаза не мозоль. Воин».

Струганов стерпел и эти слова, стал торопливо карабкаться из ямы, даже не простившись с собакой, которая ему спасла жизнь. Почему-то я его ненавидел, когда сделал первый шаг к дяде Васе со словами:

«Не стреляй, а?»

«Как это – «не стреляй»? – опустил винтовку дядя.

«Я ее себе возьму. Выхожу…»

«Ну ты и даешь! А если капитан проверит, что же, мне под трибунал из-за псины идти? Ведь ее кормили, холили, чтобы она приказы выполняла. Шкурой своей дорогу к победе устилала».

Я еще не знал, что война самая жестокая в жизни штука. Потому мне слова дяди Васи показались кощунственными, и он, видимо поняв это, решил не останавливать руку на полужесте, рубанул:

«И капитан, и все кадровые мы для войны воспитаны, на нее должны работать, и голову сложим потому, что наша профессия – война».

«А отец?» – зачем-то спросил я.

Дядя Вася на минуту задумался.

«Он – другая статья. Хотя сейчас все равны…»

Дядя Вася снова стал поднимать ствол. А собака лежала, уронив голову на лапы, и косила то на меня, то на дядю Васю. Она уже не скулила, видимо твердо поняв, что хозяином раз и навсегда предана.

Нет, я не хотел, чтобы дядя Вася угодил под трибунал. Тем более что мне уже был известен этот суровый орган войны. Но я очень жалел собаку. А может, жалел – это не то слово. Я не мог смириться с мыслью, что ее приказано застрелить, чтобы она не мучилась, вроде для ее же блага. Было в этом какое-то несоответствие с добродетельным побуждением.

И я сказал об этом дяде Васе. Сказал высоким голосом, на слезе. И его лицо стало объемным, как до войны, и он произнес:

«А ты вырос, Генка!»

«Я никому об этом не скажу!» – продолжал я свое.

На что дядя Вася ответил:

«Если тайну знают двое – это уже не тайна. – Он помолчал и добавил: – Тайна – это то, что умирает в одном».

«Тогда застрели нас обоих! – в отчаянье выкрикнул я. – Чтоб все было по правилам!»

«Вырос», – вновь хмыкнул дядя Вася и опустил винтовку. Потом снова вскинул. Только выше моей головы. И дважды выстрелил.

«Щелоком ее лечи, – зачастил, – ихтиолом, если достанешь».

Он стал выбираться из ямы, и только тут я вспомнил, что забыл спросить, как собаку звать. Но я боялся показаться наверху, думая, что капитан по моему лицу поймет, что его приказ не выполнен, и пошлет под трибунал Строганова и дядю Васю.

«Куда ты?» – услышал я голос дяди Васи и понял, что это он спросил Струганова.

«Хоть зарою свою Норму», – ответил тот.

«Племяш ее уже закопал», – произнес он беспечным тоном, и голоса стали удаляться.

«Ведь она мне как сестра была», – услышал я последнюю фразу Струганова.

«Ну что ж, живем, Норма!» – подмигнул я собаке, и она вяло шевельнула своим тяжелым хвостом и чуть прискульнула, видимо не до конца поняв, почему ее оставил хозяин.

Увидев в доме собаку, мама всплеснула руками и спросила:

«Где ты ее взял?»

Я стал объяснять. Но услышав, что там, на вокзале, дядя Вася, мама напялила свой беретик, схватила то, что попало под руку из еды, и выскочила из дому. Я хотел было ринуться ей вслед, но еще до порога передумал. А вдруг, как говорил дядя Вася, его «защемил» капитан.

С вокзала мама вернулась расстроенная: пограничники сгинули неизвестно куда. И опоздала она всего на несколько минут. Подождав, пока мама отохает, я спросил:

«А из чего делают щелок?»

А к вечеру зашел к нам Савелий Кузьмин. Завидел Норму и – к матери:

«Егоровна, с ума вы, что ли, сходите. Тут самим жрать нечего, а он собаку завел».

Савелий Кузьмич говорил обо мне, словно меня вовсе не было рядом. А я пытался посчитать родинки на его лице. Я всякий раз принимался за эту нехитрую арифметику и всегда сбивался, потому что голова Савелия Кузьмича никогда долго не была на одном месте. То туда кидалась, то сюда. Не голова, а рука в боксерской перчатке. И кожа на лице подобающая.

С Савелием Кузьмичом у мамы деловые отношения. Ещё в начале войны, когда из магазинов дружно исчезло все, что нужно человеку на каждый день, оборудовал он себе на Даргородском рынке «патентованное», как говорил, место. Торговал всем: и динатуратом в розлив, и спичками вроссыпь, и даже запасными частями к пишущим машинкам.

Савелию Кузьмичу мама отдавала для продажи свои и папины вещи. С меня в его руки ничего не перепадало, потому что и ботинки, и рубахи, и кепки, которые хоть неделю побывали в моем пользовании, для других ног, плеча и головы уже не годились. Я умел носить вещи! До дыр с первых же дней.