И так мне жалко почему-то стариков стало. Какое-то предчувствие подошло, что вижу их в последний раз. Со мной уже не однажды так бывало. Захочу человеку в лицо всмотреться и вроде ничего нового в нем не открою, а какую-то тревогу в душе унесу. Глядишь, его через неделю уже нет. Аж жуть берет. А может, в этом есть и какая-то закономерность, которую ученые со временем объяснят. Какие-нибудь биотоки или что-то еще.

Словом, попил я у них чайку, разными веселыми сказами, которых нахватался на флоте, попробовал согнать с их глаз грустинку и канул в бесконечные мытарства, в коих прошла моя, как принято говорить, сознательная жизнь.

И вдруг встречаю Мишку в умат пьяным. А он вообще-то не очень этим делом увлекался. Уткнулся он мне в плечо и завыл по-бабьи.

«Что случилось?» – тормошу я его, а он, знай себе, ревет и все.

Потом внезапно отстранился от меня, махнул рукой и почти бегом кинулся в чей-то двор.

И тут подошла ко мне бабка, по всему видно, дотошница.

«Сродственник, что ли, твой?» – спросила.

«Друг!» – ответил я.

«Не оставляй его одного, – посоветовала старуха. – А то от такого горя кабы руки на себя не наложил».

И она рассказала то, что я еще не знал.

Зачастила к Донсковым одна баба с Севера откуда-то. Платками спекулировала. Тут – подешовке – купит, а там – подороже – продаст. И все время одна ездила. А неделю назад с мужиком каким-то прикатила.

Вот и все, что видели соседи.

А потом смотрят, что-то никого из Донсковых не видать. Заглянули во двор – снег на порожках лежит нетронутым. Открыли ставню, чтобы в дом заглянуть, а там кошка бьется в окно, как очумелая. А лапы ее кровавые пятаки на стекле оставляют. Ну, понятное дело, тут же вызвали милицию.

Они лежали вповал, порубанные топором. Анна Ивановна и Михаил Михайлович – в постели. А та баба, что к ним приехала, наверно, какое-то время было живой, что даже в коридор выползла.

Рассказ меня потряс. Кинулся я искать Мишку, а он уже куда-то сгинул. Поехал к нему домой, Светка в комнате приборку делает и песенку намурлыкивает.

«Ну, – думаю, – набрехала, старая!»

«Как жизнь? – спрашиваю как можно беззаботнее, чтобы не показать, что чем-то взволнован. – Где Богом данный-то?»

«А черт его знает! – словоохотливо отозвалась Светка. – Наверно, всех плакущих по отцу с матерью по сотому разу обходит».

Я настороженно приумолк, а она продолжила:

«Сколько раз я говорила, это добром не кончится. Так и примолуют кого поподя. Вот им радение и вышло боком».

И все же я Мишку дождался. На мое удивление, он был трезв. Бесстрастно выслушал мои соболезнующие слова и ничего на них не ответил.

А вскоре убийца был пойман и привезен в Михайловку на суд.

И вот тогда-то – среди ночи – появился у меня Мишка. Он был прежним – порывистым и решительным, как мне все время казалось до того времени, как я узнал, что он стонет под каблуком Светки.

«Я хочу задать тебе один вопрос, – произнес он с тяжелой внутренней решимостью. – Чтобы ты сделал с тем, кто убил твоих отца с матерью?»

Я зачем-то брякнул:

«Ты меня с собой не равняй!»

«Почему? – артачно набычился Мишка и, не дождавшись моих объяснений, сказал: – Нет, ты ответь!»

«Я лишил бы этого подлеца жизни!»

А разговор у нас такой произошел не потому, что мы не верили в справедливость суда. Просто в ту пору была отменена смертная казнь. А любой срок – мы считали – такому подонку награда.

И Мишка сказал:

«Чтоб мне с этого места не сойти, я заделаю его!»

На языке моей, да и Мишкиной тоже, улицы, это был не пустой звук.

«Но как это сделать? – спросил он в следующую минуту. – Ведь его, суку, будут охранять».

В ту пору я не знал, что за жизнь даже такого преступника люди несут ответственность не меньшую, чем за хорошего человека.

«Что-нибудь придумаем!» – брякнул я.

И в последующие до суда дни Мишка до надоедливости извел меня просьбами, чтобы я помог ему осуществить месть.

«Я по земле не ходак, – кричал он. – Если буду знать, что он где-то дышит и видит солнце!»

Наверно, злоба подняла в нем дух, который побудил заговорить как поэт. Хотя, если откровенно, всегда это был удел трусоватых.

Не буду рассказывать, что мне стоило, чтобы Кривенко – так звали убийцу – повели через толпу.

А к тому времени Мишка, разучив разные приемы и способы, которыми сможет ударить убийцу, что он «не рыднет», лихорадочно ждал часа возмездия.

Смотря на Мишку, я поражался, какая в нем произошла перемена. Он прямо-таки горел решительностью и злостью. И с каждой новой минутой накалялся все больше и больше.

Иногда, сравнивая себя с ним, я думал, что к этому времени я давно бы уже перегорел. Вначале бы, конечно, за мной не заржавело бы. Но потом, когда все уже опреснено каким-то планом, отработкой разных движений, сам ты как бы чуть пригас.

«Я даже слышу хруст его поганых костей!» – кричал Мишка, не отухая ни на минуту.

И вот такие фразы меня несколько настораживали.

«Миша, – не раз говорил я ему, – может, у тебя нет «духу», тогда нечего «городить огород».

Он смотрел на меня ненавидящими глазами и повторял:

«Если промахнусь, я тут же зарежу себя!»

На суде Кривенко вел себя так, словно совершил подвиг. Смакуя, рассказал, как убивал. Как потом искал и так и не нашел деньги, как нагрел воды, помылся, переоделся в чистое и только после этого ушел, по-хозяйски замкнув дом.

«И все это время они еще икали!» – сказал убийца.

Зал обмирал от омерзения и гнева. А Мишка – кипел. Трудов стоило мне удержать его на месте.

А потом было все так, как он сотни раз репетировал. Убийцу повели через толпу, и, видимо, почуяв опасность, он вдруг уперся, попросил, чтобы «черный ворон» подогнали поближе. Но неразговорчивые солдаты спецконвоя указали ему вперед.

Остальное произошло именно так, как я и ожидал. Когда Кривенко поравнялся с Мишкой, тот, подняв над головой руку с фонарем, крикнул: «Получай, гад!»

Это была – «художественная самодеятельность».

Я стоял рядом и еще за минуту до этого опять – в который уже раз – спросил:

«А сможешь ли?»

На что он злобно ответил:

«Если ты не замолчишь, я тебе выпущу бандырь!»

Спектакль» был оценен толпой. Понеслись крики: «Смерть убийце!», «Отпустите сына, пусть он отомстит!»

Финку у Мишки конечно же отобрали, и он долго бился в руках каких-то баб, бодаясь головой и брызгаясь слезами.

Повторяю, может, я тоже не убил бы. Но у меня хватило бы мужества сознаться в этом. Ведь мы, русские, не приучены к кровной мести. И все же этот случай я не забуду никогда. Я впервые терял друга не на войне, не тихая смерть забирала его.

А может, Мишка всегда был фальшивым? Вертелся у всех на виду, лихо женился на дочери директора автохозяйства. И меня, видимо, ввел в свой дом и в дом своих родителей, как экзотический экземпляр: шофер, готовится стать учителем.

С Мишкой, а теперь он тоже, как и отец, стал Михаилом Михайловичем, я не здороваюсь до сих пор. Может, это и глупо. Но я не могу ни простить, ни забыть его кощунственную трепотню.

В ту пору вошел в мою жизнь еще один человек – Гриша Мохов, или Могов, как его звали в педучилище. А Могов потому, что на любое предложение он неизменно отвечал: «Мы все могем!»

Так вот этот самый Гриша, со своей легкостью характера, с кокетливым непостоянством, вдруг повлек меня за собой. Стал и я употреблять остроты типа: «Память мне изменяет потому, что она женского рода».

При любой гулянке или просто при каком-то сборище Гриша всегда, если не в прибасах, то в дишканах был непременно. А сколько он разных анекдотов знал – обалдеть!

А вскоре после знакомства с ним у нас, как-то само собой, и подружки общие появились. Медички. Спирт у них всегда водился.

В отличие от меня, Гриша нигде не работал, хотя и учился тоже заочно. Отец его с матерью не жили. А он умудрялся кантоваться то тут, в Михайловке, то в Борисоглебске, где жил отец. Видимо, по той русской пословице: «Ласковый теленок – двух маток сосет».