Я притаенно улыбался в темноту. Делал упреждение на войну. Конечно, Грошев сроду не был ей мужем. Просто, она жила с ним потому, что он имел власть над другими, а она, как ей казалось, над ним. А ему нужна была ее нежность, потому что он, как кадровый военный, хорошо знал, чем измеряется на фронте жизнь.

Но эти мысли, как я скоро поймал себя, были мне кем-то высказаны. Но кем и когда – не имело сейчас значения. Просто я чувствовал в себе тяжелую, этакую основательную взрослость, с которой, думал я, человек уже имеет право на такой поступок, как женитьба. И конечно же я женюсь на Рае. Пусть только наступит утро.

Но сейчас я молчал и курил, стараясь не заронить искринку в постель. А она говорила и говорила мне в подмышку, обдавая ее своим дыханием и чуть щекоча случайным, а может, и намеренным прикосновением. Она умела незаметно стать необходимой.

А потом, я не знаю что именно, надрало меня на тот вопрос, который, как в темноте неверное движение, опрокинул все то, что я так бережно складывал из камушков своих ощущений и еще недозревших дум.

«А где сейчас твоя дочка?» – спросил я.

«У мамы, – просто ответила она и уточнила адрес: – В Атамановке».

«Ты – Милосердова?» – спросил я, еще не охваченный ни внезапной догадкой, ни запоздалым угрызением.

Она не спросила, откуда я ее знаю, а только перестала дышать мне в подмышку, поднялась на локоть и замерла, словно стала прислушиваться к моей жизни, стараясь понять, где же она пересеклась с ее судьбой. И облегченно улыбнулась, поняв, что этого не было.

Я встал и стал медленно одеваться. Кажется, я даже во тьме видел, что у нее, как и у тети Даши, руки в конопушках, а губы, на которые я не успел как следует посмотреть при дневном свете, конечно же едва означены на лице.

«Ты куда?» – спросила она.

«Домой, – ответил я. – Завтра рано вставать».

Я шел через тот же мост. И вновь на нем стояли какие-то «лбы». И опять никто меня не тронул. А мне почему-то хотелось, чтобы этот вечер, а вернее, ночь, готовая перейти в раннее утро, кончилась бы мордобоем. Мне вдруг подумалось, что после фамилии Пахомов стала преследовать меня другая, более изощренная в своем прямом понимании фамилия. Неужели в этом все милосердие?

Иван Палыч на неделю уехал в Сталинград. А у меня, как на грех, поломка случилась. «Полетела» направляющая втулка коромысла. Есть такая штуковина в подвесных клапанах. И вот я – «загорал» – в гараже. Правда, механик куда-то кого-то посылал, с кем-то подолгу говорил по телефону, а я – стоял. Вернее, целый день кому-то помогал. А вечером меня жучили на собрании. И вот по какому поводу.

Пожаловались мне как-то наши «зисятники», что не дают им жизни «жилстроевцы» – тоже сталинградские шофера, только из другой колонны. До чего они, черти, додумались. У «зиса» свет, словно лампешка на радиаторе стоит, не боле. А у них, получивших новые «газоны», такой, что хоть иголки собирай. И вот «жилстроевцы» стали подлавливать наших «зисятников» по темну, конечно, на крутых подъемах. Подпустят поближе. Потом как врубят по глазам. Те, понятное дело, остановятся. А тронуться с места мощи нет, потому что загружены на совесть. А те спускаются рядом и ржут, и улюлюкают. Им – потеха.

А на «интере» – море света. Дальний, именуемый прожектором, километра на два бьет. И я сроду или на ближнем ездил, или – вовсе – на подфарниках.

И вот меня «зисятники» уговорили хоть раз проучить «жилстроевцев».

Подкараулил я их на той же горе, где они наших ребят изнуряли. Переморгнул с ближнего на подфарники. А они на дальнем дуют и вся любовь. Никакого внимания на мою просьбу убавить свет не обращают. Притормозил я малость, подпустил их метров на пятьдесят, а потом – как врубил прожектор. Они все и пристыли. Спускаюсь по-малому. Мат слышу. Кричу: «Это вам за наших «зисятников».

Может, мера моя и была злодейской, но больше «жилстроевцы» светом не баловались.

И вот, говорят, на головной машине тот раз ехал там какой-то тип из начальства и засек мой номер. И сегодня мочалить на собрании решили мою душу. А может, и попробовать и «ума вставить». Это как получится. И то и другое, то есть выговор и простое порицание, по-моему уже на меня не действуют. А наказывать более решительно здесь, в командировке, просто не решаются. А вдруг я возьму да и кину на стол заявление. Сколько тогда машина простоит без шофера.

Пока я огинался по гаражу, еще одного неудачника встретил. Только из соседней, местной колонны. Звали его Михаил. А по фамилии Донсков. Шустрый такой. Фикса спереди. О чем бы не заговорил, он обязательно в курсе. Завидовал я таким людям, хотя и сам не был дундук дундуком, как некоторым казалось.

Но удивил Мишка меня еще и тем, что он уже был женат. Жена, как и я попервах, тоже ему в рот заглядывает. Познакомил он меня и со своими родителями: с отцом – в прошлом моряком-черноморцем Михаилом Михайловичем и матерью Анной Ивановной – доброй такой старушкой, всю жизнь о ком-то в беспокойстве прожившей.

А какие она пироги пекла!

Словом, зачастил я к ним. Не только на пироги, конечно. Нравилось мне слушать, как Михаил Михайлович разные флотские байки рассказывал. А поведать ему было что. В Гражданскую дважды его к стенке ставили. И оба раза пули ранили, но не убивали. А он, очухавшись и отлежавшись, вновь продолжал не просто жить, а и воевать.

Иногда, особенно когда случится дождь или другая непогодь, приходят воспоминания и к Анне Ивановне. Она все больше рассказывала, как у пана в услужении жила. Через какие там муки и унижения прошла.

«Даже не верится, что все это было!» – вздыхает она.

Так вот пока я у Донсковых-старших обретался, приехал из города Иван Палыч. Вижу, не в «духах». Кепку в руке носит. Он всегда, когда что-то не по нему, или неприятность какая, голову обнажает. Словно ждет еще более жестокого удара.

«Чего ты стоишь?» – спрашивает меня.

Ну я ему, понятное дело, объясняю: направляющая втулка, по которой штанга ходит, полетела.

«А где этот Садомчик?» – спросил.

Садомчиком он звал нашего механика по фамилии Адамчик.

Гляжу, и тот рысит к случаю.

«Ну ладно, – произнес Чередняк, делая вид, что не видит механика. – Садомчик заводную ручку от коленвала не отличит. Но ты – слесарь! – он поднял вверх указательный палец. – Ты-то куда смотрел?»

И только тут я понял, какого дал маху. В самом деле, та втулка, хоть и была чугунная, почему, собственно, и полетела, нагрузки-то никакой не несла. И я жалостливо смотрел, как мерк в глазах Ивана Палыча мой авторитет слесаря, когда он, вырезав из жестянки трубку, поставил ее вместо втулки. И я, к слову сказать, ездил с ней почти что год. И ничего не случилось.

Правда, когда он мне эту штуку устряпал и сказал: «Заводи», Садомчик ключи у меня пытался вырвать.

«Вы что? – орал он. – Электролит пили, бензином закусывали? Запорите движок!»

Садомчик был единственным в нашем гараже, кто не ругался матом, не пил и не курил.

«Еще слегчить тебя, – сказал ему как-то Чередняк. – И можно в рай без талона предупреждений пускать».

В тот же день забежал я к Донсковым сказать, что уезжаю, а то вечером обещал прийти перекинуться в дурачка, да и кое-что помочь Михаилу Михайловичу. Сынок-то вроде и шустрый, но больше языком. А что-то сделать по дому – его нет.

И снова жизнь моя пошла колесом. Если вечером в Дуброву приезжаем, значит только ночью на разгрузке будем в Себрякове. Словом, замотался я. Даже, если честно, молил, чтобы дождик, что ли, пошел. Хоть бы у Донсковых почаевничать да посидеть.

Один раз на дороге встретил Мишку. Но впереди колонны шел, потому не остановился. А он мне из кабины руку со вскинутым большим пальцем показал и сверху «присыпкой» сделал. Значит, и у него дома, и у стариков все в порядке.

И все же Мишка через несколько лет станет тем человеком, которому я никогда не подам руки.

Это уже после моей службы было. Михаил Михайлович давно ушел на пенсию. Еще больше постарела и подобрела Анна Ивановна. Забежал я к ним как-то на минуточку. Прослезились. И жалко их как-то стало, потому что, слышал я, Мишкина жена Света не только сама к ним не ходит, но и мужа не пускает. А он – на словах хорохором оказался. А на деле и хвост прижал. Придет, рассказывала Анна Ивановна, и плачет, как ему погано со Светкой живется.