«Как же его, дурака, угораздило?»

«Да вот так же, – ответил ему Ходырин – курсант, прозванный Шатуном, видимо, за то, что был страшно прыткий. – Завели мотор, а вентилятор, так же как сейчас, стоит. Он взял да и вот этак щелкнул…»

Угораздило же Шатуна показать, как все было. И ему вентилятор отхватил палец.

А вечером в автомотоклуб начальник НКВД наведался. Сперва с курсантами разговаривал так, словно пришел тоже шоферскую науку на зуб попробовать. А когда все поверили, стал потихоньку выуживать: «А не говорили ли Смусь с Ходыриным, что не хотят в армии служить?»

И тут я сразу «смикитил» – членовредительство он им «шьет». И горе будет, подумал, если кто-то ради красного словца чего-нибудь шлепнет непотребное.

Так вот над Шатуном никто не охал, а только смеялись, когда он, сердечный, уже беспалый – пока не приехала «скорая», по двору как угорелый носился.

И вот только после того, как эти двое «вышли из строя», наконец окончательно решилось то, что все еще было под вопросом.

«За Ходырина пойдешь, – сказал директор. И добавил: – Повезло табе!»

Не знал я, что на чужом горе начну свою шоферскую биографию.

А тем временем староста нашей группы – тот же Коркин-Ёркин – собирал оброк. На банкет. До войны только за одно это слово морду бы набили. А теперь произносят его нежно, как доброго деда Мороза, который и среди лета носит детям подарки в виде розовых листков картона, именуемых стажорками.

Я отказался вносить деньги по двум причинам. Во-первых, их у меня не было. А во-вторых, я подумал: «За что же мне задабривать комиссию, если я не все, то уж наверняка порядочно знаю из того, что написано в учебнике шофера третьего класса?»

А тут еще рассказали мне порядок, который установился при сдаче экзаменов. Спервоначалу, как правило, несколько человек «плавают», как рыба-дельфин в океане. А потом, когда комиссия уже перекочует в другое место, едут следом за ней, холуйствуют, упрашивают, унижаются.

«Нет, – думал я про себя, – если осекусь, больше в жизни не пойду сдавать!»

Словом, денег я не дал.

«Ну что ж, – сказал мне на это староста. – Долго тебе еще придется искру в баллоне искать».

Встречали комиссию на дороге, что вела из Новой Анны. Экзаменаторы, по слухам, ехали оттуда. Почему, никто не знал точно, откуда они припожалуют? Потому что тогда пропадал элемент внезапности, и все сводилось к обыкновенному рядовому событию, ничем не памятному тем, кто навек свяжет себя с профессией водителя.

Встречали комиссию почти все машины автомотоклуба. Директор был в новом костюме и белых, освеженных зубным порошком, тапочках, подчеркивающих довоенную моду. Приоделись и другие преподаватели и инструктора.

Зато курсанты были одеты в разномастное, где преобладал, однако, защитный цвет.

Томились больше, чем полдня, а комиссия все не появлялась. Несколько раз на станционную будку бегали звонить в Новую Анну. Оттуда, радостными голосами свободно вздохнувших людей, говорили: «Уехали еще утром!» Но – не знали куда.

Дорога из Новой Анны до Михайловки безлесная, не то заблудиться, спрятаться от посторонних глаз некуда. Тогда гикнул директор добрых молодцов на мотоциклах, дал им задание не только проскочить всю трассу, но и обшарить к ней прилегающие лесопосадки и балки, в которых была растительность.

К вечеру они явились запыленные, усталые, но счастливые. Им удалось напасть на след комиссии. Она сделала «привал» в Панфилове.

С этим поселком у меня тоже воспоминания связаны. Тетя у меня там жила. Лелей ее звали, хотя по паспорту она была Алевтиной. Так вот рядом с Панфиловом было сельцо, которое Америкой называлось. Вот в этой Америке и поджидал меня случай проверить бойкость моего пера. Там жил дядя Андрей, который, как говорили все вокруг, «умирал» за тетей Лелей, а она, в свою очередь, «с ума сходила» по какому-то Сереже, вернее, Сергею Дмитричу. И вот оба – дядя Андрей и тетя Леля «нанимали» меня пряниками, конфетами и прочими сладостями, чтобы я им писал любовные письма. Не знаю почему, но они решили, что я в этом деле понимаю толк.

Только потом мне стало ясно, зачем они это делали. Им нужно было изменить почерк до неузнаваемости. И для этой цели моя «куриная лапа», как нельзя, подходила.

Весь этот, как мне тогда казалось, сложный узел развязала война. Дядю Андрея убили в бою в июле сорок первого, а тетя Леля вышла замуж за Григория Позирайло – председателя местного сельского Совета и из-за какой-то порчи оставшегося в тылу.

Так в тот день мы и не встретили комиссию. А с рассвета на вторые сутки возобновили дежурство на дороге.

Но комиссия приехала только через неделю и не из Панфилова, как все предполагали, а из Серафимовича. Как она там оказалась, понять трудно. Ведь единственная дорога патрулировалась денно и нощно.

Зато работать комиссия стала сразу энергично, толково, и я уже было подумал: клевещут люди на этих неутомимых искателей шоферских талантов. По-моему, спиртное им чуждо и даже противно. Вон какой свеженький председатель. Только новым ремнем похрустывает. А на щеках румянец отухать не успевает. От прекрасных ответов «курсачей».

Да и двое других членов комиссии явно в порядке.

Бойко, с небольшим налетом арапства, отвечал на все вопросы сын председателя какого-то колхоза по фамилии Бешнов. Его слушали со вниманием, словно он рассказывал о полете на луну.

«Ударному звену», как назвал директор тех, кто хорошо учился или просто мог «залить берега» хорошо подвешенным языком, наподобие Бешнова, вопросов в основном не задавали. Оно шло особняком и говорило о своих дальнейших планах с откровенной уверенностью, что уж чего-чего, а права-то шофера они получат.

Но наступила пора «середнячков». Этим «корочки» только снились в счастливых снах. И сидели они на экзаменах плотной группкой у самой дальней стены, выпустив вперед «безнадежных», которые, думая, что можно надышаться перед смертью, с упорством зубрили, листали спрятанные между колен учебники и бубнили какие-то так и не дошедшие до них мудрости устройства автомобиля и правил движения.

«Плавают» «середнячки», даже «ныряют», кстати в те же учебники, что держат в упрятанных между колен руках, «безнадежные». Но оценки еще идут сносные.

И речи иногда проскакивают: мол, сядет за руль, всему научится.

Вот, думаю, лафа с такой комиссией. И пожалел тех двоих, кому чуть ли не накануне пальцы оттяпало. Не иначе, в «хорошистах» они тут оказались бы. Из-за любознательности.

И только я так подумал, как тот самый майор, что тлел румянцем и улыбку с губ сдаивать не успевал, внезапно насупился, словно Поелозин, говоривший о роли коленчатого вала, нанес ему личную обиду.

«Хватит! – прихлопнул он ладонью по столу и спрашивает: – У тебя в ноздре щекотно не становится?»

Тот – простяга – оробело признается, что нет, хотя, если надо для дела, он и чхнет.

«Так вот, – продолжает майор, – долго я тебя слушал, а так и не понял, про коленвал ты говорил или про полуось. Где стоят дифференциалы?»

Поелозин молчал.

«Хорошо, что ты еще в тупик себя не загнал, – сказал майор. – Хоть выход есть».

«Какой?» – наивно спросил Поелозин.

«В твоем положении надо спрашивать: «Где?» – и указал на дверь. – Придешь в следующий раз!»

После первого «завала» наступила тишина, словно все остальные «рисковые ребята», как они о себе говорили, смачно внося деньги на банкет, разом поумирали.

Только было слышно, как один член комиссии – тоже майор, только более бледный, чем председатель, и одетый в поношенную, этакую зануждалую форму, куря, потихонечку, бесслюнно отплевывал, видимо, цеплявшиеся за язык табачины.

И в этот момент в класс влетел запаленный Бекешин.

Кто такой Бекешин – надо сказать особо. Это, считаю я, до сих пор прирожденный скоморох. Клоун да и только. Я не помню ни одного человека, чтобы тот обиделся на его шутки, которые были далеко небеззубыми. И вот влетел Бекешин и воскликнул:

«Доигрались! Достукались! Докатились!»