«Он, знаешь, – продолжает «заливать» Иван Палыч, – и меня по смекалке давно за пояс затыкает».

Лукавил Чередняк, подлукавил ему и директор:

«Он мне тут как сказанул, я тоже «искру пустил через шатун». – И я догадался, говорит он, что, мол, омягчел, сдался, что ли.

– Так что она в левый баллон ушла!»

Тут оба рассмеялись. Видимо, за этой, в общем-то не очень мудреной шоферской шуткой крылось что-то для них двоих ведомое и, может, даже памятное и дорогое.

А через полчаса я уже, с запиской директора, стоял перед инструктором по вождению – личностью явно подозрительной и уж наверняка навсегда уверовавшей, что научиться ездить на машине так, как это делает он, конечно же невозможно.

Звали его – приглазно – Илья Ефимыч, а – заглазно – Прыг Скок. И эта кличка ему удивительно шла. Он действительно не ходил, а, кажется, прыгал, как необредший прыти кузнечик.

«Опять аристократ?» – спросил неизвестно почему он, но все же водительское место уступил. На том же самом «ренауле».

Ездить я, можно оказать, выучился неожиданно. В бытность слесаря автоколонны. Слесарь, да еще ученик – это человек не только на подхвате, но и тот, кем можно любую «дыру» заткнуть. Кто-то еще откашливается, чтобы «Эх, ухнем!» запеть, а ты уже спину готовить должен, чтобы все самое тяжелое по ней поерзало. Ученик – это все равно, что салага на корабле.

Вот и меня в ту пору гоняли, как «соленого зайца». И туда сходи, и оттуда то-то принеси, и затем-то сбегай, А один раз додумались послать в Воронежскую область за картошкой. Не одного, конечно, а баб из бухгалтерии штук шесть и вулканизаторщика дядю Мишу впридачу, видимо, по роду своей профессии, на всех кричавшего: «Чего ты там резину тянешь?»

Поехали мы на сердечном «зису» – машине плохонькой оттого, что уже изношена вдребезги и – почти с таким же – вечно хворым шофером Терентием Иванычем. Вот фамилию его я только запамятовал.

На Терентия Иваныча «катили» баллон все, кому не лень. Дезертиром в глаза называли. И это все, может, оттого, что с виду у него не было отмечено никакого уродства и тем не менее в тылу он оставался как инвалид. Даже пенсию получал.

Так вот в тот раз вид его мне сразу не понравился. Какая-то прожелть в лице появилась. Сквозь землистость проступила.

Дорогой туда он несколько раз останавливался и, как говорили языкатые конторские бабы, «машину животом изучал», то есть прижимался боком к крылу и так, позеленев, стоял несколько минут. Потом вновь лез в кабину.

Словом, до Борисоглебска мы, в конечном счете, доехали. Потом свернули в какую-то деревню, не очень близкую, но все же доступную односуточной езде по бездорожью. Там купили картошки и назад поворотили.

И вот тут-то все поняли: не притворялся Терентий Иваныч. Чуть ли не на каждом километре он блевать останавливался. Сперва из него несло чем-то живым – едой непереваренной, потом тянкая слюна пошла, а за нею – желчь.

Ну, думали, теперь, когда все уже вынесло, может, угомонится. А его, уже перед Борисоглебском, кровью рвать начало.

В больнице, куда он с горем пополам довел машину, его сразу в операционную отнесли. А часа через три, которые мы протолкались в больничном дворе, вышел к нам врач и, отирая руки о длинное полотенце, большую часть которого несла за ним сестра, сказал:

«Язва у вашего товарища! – и уточнил: – Прободная».

Пока бабы поохали, а мы с дядей Мишей покурили, он и сказал:

«Ну вот, дотянули резину. Говорил, нечего в глухомань забираться. На грейдере она бы ни в жизть не пропала бы».

«Да не «пропадная», – пояснил ему я, невесть где узнав, как «кличут» человеческие язвы. – А «прободная», стало быть прохудившаяся. Ну как, скажем, камера, если ее ненароком заденешь монтировкой».

Теперь дядя Миша понял и сказал:

«В общем, Терешка отскакался. А теперь мы сигать зачнем. Как до дому-то добираться будем?»

Ну тут я, понятное дело, со своим предложением. Мол, чего думать-гадать, надо в Сталинград депешу «отсобачить», чтобы другого шофера прислали.

А мне, говоря откровенно, это было особенно «в жилу», хотел я в Борисоглебское летное училище наведаться. Может, устрять учиться удастся. Страсть не волокло идти в педтехникум.

И быть бы по-моему. Но тут две местные бабы возле наших конторских «разбазарились». О том, о сем беседу вели, потом до погоды добрались. И одна – коротышка с вислым животом – говорит: «А знаешь, морозы сильные ожидаются».

Услыхали наши бабоньки про морозы, заголосили. Жалко картошку стало. Вернее, денег, которые за нее отвалили.

И задолдонили в один голос: «Гони машину сам!»

Легко сказать – «гони». Прав-то у меня нет, да и за руль я только у стоячей машины садился.

А бабы и слушать мои возражения не хотят. Особенно жена начальника эксплуатации Клушка. Вообще-то, ее Феклой зовут. А я ей такое прозвище привинтил. Сначала Феклушкой величал. А потом – «фе», как-то само собой отпало, тем более, что страшно она на клушку была похожа. Куда бы не села, все узгендиваться норовит.

И вот Клушка, видимо посчитав, что она тут старшая и главная, почти приказала:

«Садись и – гони!»

И я «погнал», только ее саму из кабины в кузов. А рядом с собой дядю Мишу посадил. Все же спокойнее на душе, когда под рукой хоть и не шофер, но все же человек, имеющий отношение к одной из частей машины.

Раза три я с места тронуться не мог. Мотор у меня глох. А на четвертый все же поехал. Потом, попилив на первой, на вторую перешел. А там и на третью…

Словом, километров через десять я, как заправский шофер, и на пониженную и на повышенную передачи с двумя выжимами сцепления «ходил».

Ночью, ожидая мороза, бабы по всему кузову разместились так, чтобы собой занять как можно больше места и таким образом прикрыть картошку.

Но мороза в ту ночь не было.

Так – потихоньку – и дошкондыбали мы до Сталинграда. И вот что интересно, ни одна милиция нас не остановила. Но это, может, потому, что, завидев автоинспектора, мои бабы начинали петь революционные песни. А разве, видимо, думали «гаишники», запоешь, когда тебя везет соплезвон, не имеющий прав.

А после этого случая, походив с полмесяца в героях, в гараже саданул я тем же «зисом» полуторку, на которой сам начальник езживал, как на выездных лошадях.

После этого случая мне не так часто ездить приходилось. Но и этого малого хватало, чтобы навык приходил. И теперь я был готов к любой каверзе инструктора по вождению. Тем более, что и «ренауль» у меня мурлыкает, как кошка, которую я глажу по шерстке.

Комиссию по приему экзаменов ждали с трепетом и нетерпением. С трепетом потому, что буквально накануне два курсанта, говоря военным языком, из строя вышли. Только не просто вольно погулять, а в больницу угодили. По глупости, конечно.

А было так. Утром завели старого «зиса», который, наверно, помнил песенку самых первых шоферов:

Словом, завели этого, как тут звали «два раза ветерана и семь раз инвалида». Работает, однако, он как часы: «Чах, чах, чах».

И вот, когда подняли ему капот, чтобы увидеть, как там все взаимодействует, один – самый востроглазый «курсач» – по фамилии Смусь, непорядок раньше других заметил. Видит, мотор, в общем-то, работает, а вентилятор, словно его это не касается, стоит себе, только малость подрагивает.

И вот решил Смусь ему помочь в работу включиться и – этак щелчком по «затылку» – шлеп!

А тот – в ответ – хряп – и оттяпал Смусю палец!

Слабонервные поохали, зубоскалы посмеялись, а – беспалого – Смуся увезли в больницу.

На второй день пришли все к этому «зису», опять его завели.

Теперь те, кто вчера видел, чем шуточки с вентилятором кончаются, подальше от работающего мотора держаться норовят. А один, которого почему-то звали двойной фамилией Коркин-Ёркин. А может, это была его кличка, врать не буду. Словом, он не видел этой вчерашней истории, поэтому спросил: