И Георгий, когда пытался обыграть эту мысль в своем блоге, с вызовом захлопнул ноутбук… Слова не шли. Он даже набрал целиком распечатку того вечера, вспомнил все почти дословно. И каждое выражение вроде было к месту, но оскорбляло невыносимо. Злили все эти игры с совестью, когда пытались оправдать то, что оправдать нельзя. Ведь разврат есть разврат, и Георгий плохо понимал людей, которые не пьют и не курят, зато развратничают и смотрят на других свысока – мол, одолели дурные привычки. А разврат, может, пострашнее, чем курево и водка! Он душу разлагает, а не тело… И после этих размышлений ему снились приговоренные сны, он не мог отделаться от них, даже если бы захотел. В его сне всегда присутствовал человек с дородным чемоданом, шагающий по железнодорожным путям, пока сзади не загорятся огни, не загудит тепловоз. И он метался среди рельс, как загнанный зверь, цеплялся за перрон и не мог вылезти из этой прогорклой ямы. И просыпаясь, Георгий не мог понять, что же это ему явилось – самая что ни на есть простоволосая правда или изощренная ложь, столь обычная в снах? Чего ждать от таких снов? От такой бесцеремонной атаки на свою сущность? Он чаще бывал у Апанасова, даже обсуждал эти свои сновидения с развязной дамой, представившейся хироманткой, а оказавшейся преподавателем религиоведения. Но ничего ценного не вынес он тогда из их разговора, если не считать того, что дама предложила проводить себя до дома, а Георгий предложения не принял. Дама ему не нравилась, но Цыплухин чувствовал, что алкоголь бушует в крови и по дороге до ее дома ситуация может перемениться – и здравый разум пересилил.
В те смутные дни, когда только познакомился с Апанасовым, Цыплухин был в восторге от своей новой компании и редко бывал трезв. Они часто выходили на ночные прогулки, веселой гурьбой, с бутылками шампанского, шествовали по пустынным улицам, засыпая друг друга шутками, и вот однажды Георгий сообразил, что за две недели не было ни одного вечера, когда бы он вернулся домой трезвым. Даже больше, он стал пить пиво дома, один, чего прежде за ним не водилось. И чувствовал, что дошел до той точки абсурда, когда даже явное кажется двусмысленным – например, вечером у Апанасова они обсуждали, есть ли смысл в семейных ценностях и не придет ли человечество все-таки к узаконению оргий, как единственно верному пути интимной жизни. Причем эксперимент предлагалось провести немедленно – и Цыплухин не видел ничего необычного в этом разговоре, более того, он казался вполне естественным. К счастью, внимание отвлек телефонный звонок, уведший Апанасова, как всегда руководившего действом, в другую комнату – на этом идея выдохлась.
Но Цыплухин на другой день, вспоминая произошедшее сквозь похмельный туман, напугался своей же решимости – ведь если бы остальные поддались на предложение Апанасова, и он бы в стороне не остался. Он зарекся не пить и развязал зарок в первый же вечер. Догадавшись, что так просто не отделается, он искал выход в каторге работы, устраивался в разные места, нигде особо не задерживаясь, и писал неутомимо свой блог. А успел поработать и на почте, и в магазине, и в ресторане… Нищенская зарплата гнала прочь, и единственное место, где он находил душевное успокоение – квартира Апанасова. Там было просторно душе и весело уму, там вертелись у самых рук высокие цели, ради них стоило прожить жизнь и не пожалеть о прожитом. Но там царил алкоголь, вечерами там курили и разные крепкие травы, то заправляя в кальян, а то и просто сигареты. Цыплухин не пробовал, но колебался и чувствовал, что любопытство может пересилить. Борясь с соблазном, стал приходить реже, но уже пристрастился к этой вольной жизни, как к сильнейшему из наркотиков. Отвыкать было непросто. Выходил гулять подолгу, бродил по улицам. Осень в тот год наступила как по расписанию. Едва начался ее второй день, как зарядили мелкие дожди, и город погряз в неглубоких, словно выплеснутых из черпака, лужах. Утро начиналось хмурым, тускло блестел асфальт, расходились в разные стороны торопящиеся на работу люди. Танец листьев в осенних парках, когда дует оглушающий ветер, странно вдохновлял Цыплухина. И в троллейбусной давке, когда ехал на работу, он сочинял свои твиты, которые выложит в блоге. Они рождались непросто, их рождению способствовал легкий повод, почти незаметный. «Отправьте их куда-нибудь подальше! Да хоть в Москву!» – крикнул в утренней прохладе, выходя в троллейбусную дверь, пассажир. А потом, посреди улицы, он вновь встретил Софью.
– Ты быстро улизнула прошлый раз, – сказал Цыплухин, имея в виду встречу в больнице. Он уступил ей свою очередь, она ждала его, но когда он вышел из кабинета, зажимая проколотый палец, ее уже не было. Потом она извинялась эсэмэской, ссылалась на неотложное дело, из-за которого ей пришлось убежать, но Цыплухин всерьез обиделся, справедливо рассудив, что уж за те две минуты, что у него брали кровь, точно ничего катастрофического не свершилось бы.
– Ну что ж, – улыбнулась она теперь, – наверстаем?
И вся злость, копившаяся в нем, иссякла за несколько секунд. И в полутьме, в бегущем гуле она сияла карими глазами, когда взглядывала на него быстро и настойчиво. Но Георгий теперь сторонился этой глубины, того невысказанного, о чем говорил ее взгляд. Загонял себя в пошлые рамки, когда не надо будет думать, а только обнимать, прижиматься, бормотать несусветность, отдаленно напоминающую комплимент. И когда успела иссякнуть романтика? Цыплухин шагал, и ему казалось, что он уже и не любит ее вовсе, иссохла любовь, лишь русло от нее. Зато осталась страсть – она-то и гнала его. Представил, что не сможет простить ей Гамзата, который оказался в ее жизни раньше него. Подумал, что все надо делать вовремя, что у нее был шанс на его искреннюю любовь, но она упустила его. И в ресторане Цыплухин пил, не глядя на Софью, на ее ищущие глаза, на улыбку, дрогнувшую на губах. Слишком хорошо знал ее высокие скулы, мягкие волосы, слишком знал ее обаяние, которому так легко поддаться, и отвлекал себя, не давал искренне радовать этой так давно ожидаемой им встрече. Они ушли танцевать, и во время танца он успел разглядеть соседние столики, где были две девушки и шампанское, а за ними – компания парней, отвлекал себя как мог, хотя ее дыхание пьянило, не давая покоя, разжигая его, торопя… И уже ясно видел Георгий, как проводит ее, как ошибется квартирой, как расцветет кофейное утро… Но все было спутано непоправимо появлением Апанасова.
Он присел за их столик, даже не спрашиваясь.
– Денек добрый, граждане, – сказал он и улыбнулся Софье.
Дело, казавшееся таким верным, мигом покачнулось. Апанасов был из тех людей, которые могут опошлить ситуацию одним фактом своего появления. И тревожно глядя на него, Георгий пробормотал:
– Привет. Знакомьтесь, – и прочие формальности.
Апанасов увлеченно листал меню.
– А вот это для нас написано! – сказал он и указал Софье страницу с прейскурантом на бой посуды. – Вот оно, прибежище глупости! Так, стакан, тарелка… ложка! – с восхищением промолвил он. – Как можно разбить ложку? Холодильник! Юбка на столе? Это еще что? Это когда ты будешь на столе танцевать? – обратился к Софье. – Сплит-система! И она в бое посуды! Вот страна идиотов! Все начинается с малого!
Он заказал себе водки. И Софья, сначала недоступная, серьезно внимавшая его словам, расслабилась, начала смеяться его шуткам. И уже Георгий смотрел на нее во все глаза. Только сейчас рассмотрел, что она сменила прическу… Как раньше не заметил? Ей так было лучше, и ее карие глаза, и фигура, и губы предстали в каком-то новом озарении, как в свете волшебного фонаря. Все в ней показалось прекрасным. Он цедил вино и злился на Апанасова. В кафе между тем набилось море людей.
– Ты меня обескураживаешь своей трезвостью, – сказал Апанасов Георгию. – Пойдем покурим…
Оживленный этой шуткой, Цыплухин пошел, мимо барной стойки, к выходу.
На воздухе они закурили. Кисло нависали тучи, полные осеннего дождя. Назойливо крутилась возле ног бездомная серая собачонка.
