Подумала — и ужаснулась. Какие ж гадкие мысли могут прийти в голову? Себя пожалела! Как же, бедняжка, спать тебе не придется! Глазами и ушами ему до самого конца служить! Да чем же еще ты можешь помочь? О нем, не о себе думай! Если не о спасении, так хоть о спокойствии человека позаботься!
Обругала я себя мысленно и сама же себя остановила: надо думать о нейтральном, о легком, о приятном… Ведь на прямом контакте он любые мысли улавливает. В том числе и эти, о нем… Вроде бы пока не заметил моего предательства, с Читтамахьей занят…
— Давно догадался? — спросил Антуан-Хозе.
— Давно. Когда спутники мои, бродяги межпланетные, начали расползаться. Ты же знаешь, в каменном рое осколки по параллельным орбитам следуют… А у меня — полюбуйся, как вокруг вычистило! Сгусток Пространства?
Читтамахья кивнул. А я прислушивалась, не дрогнет ли у дяди голос.
— То-то я вижу, забеспокоились метеоритики, прочь побежали… В точном соответствии с законом кубов!
Молодец. Справился. Говорит таким тоном, будто, разбегайся они по другому закону, они бы ему личную обиду нанесли.
Повел дядя Исмаил браслетом. Действительно, камни и глыбы, которыми он вначале хвастался, теперь вдали мелькают. Только одна скала с размазанным по поверхности куском капсулы не покинула потерпевшего аварию космонавта.
Дядя Исмаил прислонился к ней, ласково похлопал по шершавому боку:
— В обнимку с этой скалой из ТФ-контура выцарапывались…
Он сел на краешек, свесил ноги в пустоту. Точно жук, наколотый на острый каменный выступ.
— Сколько времени это может длиться?
Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.
Читтамахья с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:
— Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…
Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся он на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов!
И, к своему стыду, я повалилась на диван и немножко заплакала. Ведь вот сейчас 28 миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек, и никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а все на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока еще полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и живой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз — и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом — хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.
Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает ее. У нее одно на уме: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает. На всю жизнь
Я еще крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до смерти виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают мне силу и необыкновенное прозрение…
— Олененок! — окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. — Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.
Хлюпнула я носом в последний раз, попыталась улыбнуться:
— Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!
— Тебе спать не хочется? Вытерпишь до утра?
— Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пустяки слов не трать. Ты важное говори.
— Важное? — Он покачал головой. — А что, брат Антуан-Хозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только — до главного не достать.
Уголком рта он сильно потянул в себя воздух и поежился:
— О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как известно, лучший способ для этого — не давать ему о себе напоминать!
Он исчез с экрана, видимо, наклонился — показались тяжелые ботинки, выбивающие дробь на скале. Потом рука в тонкой перчатке выламывала с пультика скафандра ограничитель: мелькали кнопки, колпачки-фиксаторы, забеспокоившиеся стрелки на шкале ресурсов. Наконец дядя Исмаил вернулся в кадр, блаженно улыбаясь и крякая:
— Уф, приятно! Тепло по ногам ударило. Как в парилке. Банька не банька напоследок, а все отогреюсь. Нет, Антуан, тысячу раз правы древние: держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле!
Читтамахья присел возле меня на диван, обнял за плечи. Туня тотчас привалилась с другой стороны. В эфире стояла удивительная тишина. Я потом поняла, что все это время не была снята тревога номер один. Ни один корабль, кроме поисковых и дальних, не бороздил космос. Ни одна посторонняя передача не засоряла эфир — все каналы прислушивались к голосу дяди Исмаила.
Дядя Исмаил говорил громко, быстро, словно должен был успеть сказать мне как можно больше.
— Ну, Алена, пришла пора нам по душам поговорить. Ты ведь в такое время живешь, когда люди привыкли, что все вокруг разумно устроено, все удобно. Одно запомни накрепко: пусть твой личный мир, твое личное удобство не заслонит от тебя остального. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и до тех пор — пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное.
Он потянул губами из трубки — обжегся, кашлянул и сладко зажмурился:
— Горячий… Черный… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…
Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрела на экран.
— Ты пустил полные обороты? — спросил Читтамахья.
— На оптимум, Антуан. На оптимум. — Дядя Исмаил хитро прищурился. — Это значит, все по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… — Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: — Между прочим, вашей вычислительной технике я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь…
Вам! Он уже отделил себя от остальных людей.
— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.
— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать — уже не имеет значения…
— Да-да, понимаю, — Главный конструктор смешался.
В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу и сразу же повернулся к экрану:
— Как чувствуешь себя, Улаев?
— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось.
Сегодня, видимо, у него было право выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.
Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо и из центра экрана обвел взглядом комнату:
— Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…
Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредоточивается в одном человеке.
— Страшно, дядя Май?
— Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно. А теперь все в порядке…
По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. А у меня все больше замирало сердце.
