Спрей подействовал быстро – она открыла глаза и застонала.

– Терпи коза, а то мамой будешь[19], – сказал Бонда, – уже не так всё страшно, это кетамин. Чего у тебя с ногой, гарна дывчына?

– Пшёл нахуй, москаль, – прошептала она и заплакала.

– О, как ожидаемо-то, – усмехнулся Бонда, – а ничего, что так-то я тебе, дуре, только что жизнь спас?

– Я сама бы выбралась.

– Я видел, как ты выбиралась. Носом в гальку. Нахрена тебе маска-то? Ты ж вроде не страшная? От комаров?

Девушка попыталась приподняться, но тотчас повалилась на песок.

– Во-во! – сказал Бонда и, схватив её за капюшон, отволок с берега. Потом наломал ивняка, вернулся, замёл следы.

– Короче, ты быстро отвечаешь на мои вопросы, и я тебя попытаюсь вытащить отсюда. Или молчишь, и я сделаю то, что вы там про нас друг другу рассказываете. Якши?

Девушка плюнула Бонде в лицо, но тягучая клейкая слюна только отскочила на пару сантиметров и, вернувшись, белёсой соплёй повисла на подбородке хозяйки.

– Ясно, – сказал Бонда, – Москаляку на гиляку. Зомбиленд. Я кстати, хохол на четверть. Даже обидно.

– Ты хохол, а мы украинцы, – гордо прошептала девушка.

– Да хоть адвентисты, – сказал Бонда, доставая скотч, – здесь тебе не там.

Он взвалил ее на «мельницу[20]» и сделал несколько шагов. Потом остановился, опустился на землю и сказал мычащему извивающемуся свертку:

– Будешь дёргаться, дура мокрая, зарежу, прям здесь! Вот этой твоей кухонной трамонтиной. А у тебя ещё есть шанс… посмотреть, как можно жить. Не прячась за масками. Никто там тебя хором не употребит. И по частям маме не отправит. У нас нормальных людей побольше.

На вокзале было сумрачно и грязно. На каждом шагу, на сумках, на полу, на корточках сидели усталые напряженные люди. Мимо них текли, разбиваясь ручейками, нескончаемые потоки тех, кто ещё не нашёл себе места. Расталкивая стоящих, сновали какие-то совсем непонятные личности. Время от времени они собирались в закрытую со всех сторон группу. Вскоре оттуда раздавались развесёлые прибаутки наперсточников и удивленные возгласы «выигравших». Немногочисленные жертвы заинтересованно подтягивались на «посмотреть» и шоу крутилось уже для них.

Бонда за четыре часа ожидания, от скуки и невозможности читать в тусклом свете, уже начал отличать действительно интересующихся от подставных. Также он отметил двоих парней и неопределенного возраста бабу в разных углах зала, внимательно следящих за публикой и ходом игры. Вмешались они только раз, когда из образованной «зрителями» толпы вывалился игрок с внешностью колхозника и заблажил: «Не, ну ребята, вы чо? Вы чо ребята? Не, ну нельзя же так».

Баба участливо взяла его под руку и, что-то говоря, повела к выходу. Двое парней поодаль следовали за ними. Бонда услышал только «это ж страшные люди… не найдёт никто тебя… какая милиция, всё у них повязано».

«Верю» – подумал Бонда, припоминая, как милиционер серой мышкой проскользнул через компанию на второй этаж. Некоторые по-свойски кивали ему головой.

Бонда в очередной раз поднялся наверх. Света здесь почти не было – лампочки, чтоб не мешали, поразбивали бомжи, вольготно разлёгшиеся на лавках с выломанными подлокотниками. По периметру вытянулся десяток разномастных ларьков. Ночью работал только один.

Бонда купил пару ржавых в угольной крошке беляшей с кисловатым мясом и бутылку тёплого пива. Выдержал взгляд сидящего на корточках побитого жизнью человека, но доедать не стал, а спустился вниз и вышел на улицу. Достал сигарету. После вокзальских помещений воздух казался сладким.

Из скособоченного павильона неподалеку доносились звуки стрельбы – видеосалон работал круглосуточно. Несколько человек, курящих у входа, повернули головы и, заметив Бонду, молча направились к нему. Как огромные овчарки, которые абсолютно беззвучно несутся навстречу жертве. Мёртвые их лица выражали какой-то интерес. Первым подошел лысый здоровяк в куртке-пузыре из рыжего кожзама. В руке он угрожающе крутил нержавеющую цепочку с ключами.

– Такси не надо, – сказал Бонда, не дожидаясь, – водки тоже. Просто воздухом дышу.

Лысый, так же молча, развернулся и махнул своим – отбой. Потом что-то вспомнил, и оглянулся.

– Ничего не надо, – вновь упредил его Бонда и добавил, усмехнувшись, – спасибо.

На привокзальной площади ветер крутил куски картона и обрывки газет. На разросшихся за лето тополях висели полиэтиленовые пакеты. Из-за угла дома напротив, пошатываясь, вышла компания из семи человек и, матерясь, загрузилась в подъехавшую угловатую иномарку. Двое при этом задницами сели в багажник, скукожившись креветками и свесив ноги наружу. Водитель вышел из кабины, осмотрел машину, смачно высморкался и вернулся на место. Руль был справа. Таксисты проводили отъехавших взглядами, и по-прежнему, молча, уставились в дверь салона. Пальба ненадолго сменилась визгом шин.

Бонда прошел через арку и оказался на тускло освещенном перроне. Прогорклая чесночно-чебуречная вонь сменилась знакомым ароматом креозотной пропитки. Синие огни, серые пыльные облака цыганских шалей, солдатики в бушлатах, приплясывающие у товарняка с чем-то затентованным. Жизнь, всюду жизнь… Или выживание?

Бонда дождался поезда, не раздеваясь, залез на вторую полку, снял ботинки. Переложил их в приготовленный заранее особо хрустящий пакет и засунул на третью полку над собой. Сумку сунул под голову. Раскрыл складешок и убрал его под матрас со стороны брючной вешалки. Укрылся курткой, привязав её веревочкой за петельку к скобе в стене. Постель на одну ночь в плацкарте почти никто не брал. В проходах торчали ноги в грязных носках, бегали какие-то бешеные от недосыпа дети, сновала засаленная проводница.

Потянуло табачищем, люди завозмущались, и чей-то бычок полетел в приоткрытое окно. С улицы заорали и несколько раз треснули кулаком по стенке вагона. Внизу на боковушке кто-то рассказывал:

– Спустился в туалет. Нет, не платный, в другом крыле. Встал к стенке, там же вдоль стены лоток идет, наклонный, поливаю, значит, кафель. Тут раз – двое подошли, справа и слева. За руки меня – хоп! А сзади шнурок на шее – оп-па! И всё, только шепот в ухо: «Стой, сука!» Страшно, хриплю еле-еле. Вообще ноги подкашиваются. Эти, значит, руки нараскоряку тянут, каждый в свою сторону, не дернешься. И кто-то быстро-быстро по всем карманам, аж трусы прощупал. Потом раз, резко так в угол толкнули, я аж на коленки упал, грязно там. Отпустили. Живой. Повезло. И документы с билетом тут же сбросили на пол. Человек пять, наверное, их было.

Другой голос ответил:

– Там зимой шапки срывают, прямо на о́чках, лучше заранее снимать и прятать, даже если сурок.

Поезд вздрогнул, огни за окном сместились вправо. Бонда уснул.

Вспомним про тех, кто в тылу ошивается, с женами нашими спит. Кто вечерами, сидя в ресторанчиках, «Смерть оккупантам!» кричит. Вспомним про тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…

Бонда прикрыл дверь, стало тише.

– Игорь, – сказал он, – мне что-то подумалось… навеяло нашими певунами…Ты же в городе бываешь… Расскажи. Там действительно… всё как раньше?

– Ну, положим, ресторанчики там до девятнадцати, комендантский час никто не отменял. А вот остальное – да, похоже. Местами. Где завод, там вообще без разрушений, ну и в центре подвосстановили почти всё. Только что траву не стригут. Толкучка, как в девяностые. Шило на мыло. Я ж патроны на свою иномарку там взял. У какого-то кренделя. Они там ничего не боятся, ни комендатуры, ни полиции. Мне кажется, закажи ядрён-батон, так через неделю привезут, только башляй! Спица там всех знает. Хочешь, вместе туда съездим? Чего ты себе вбиваешь лишнее?

– А люди, что? – проигнорировал Бонда последние фразы, – Они… чем вообще думают-то? Эта зима уже другая будет. Станция же стоит.