А стало как? Слёзы! Что нормальное может вырасти из человека, если почвы нормальной под ногами нет, а одно болото… из фекалий, гноя и крови? Видел же наши отстойные поля перед сливом канализации в речку? Я вчера туда чуть не забрел по старой памяти. Там потом, кстати, все осушили, участков напилили. Идиоты купили. Пытались строиться. Ничего хорошего не вышло – сваи уходили как иголки в вату.

Так вот, какая будет основа для нормального созревания? Если кругом топь, вонь и гниль, одна нечисть и цветет и пахнет. Только остановился в развитии, или не повезло – все, засосало… Кругом – дрянь!

И уже многие из тех, кто раньше вырос и окреп, подгнивать начали. А про молодую поросль и говорить нечего. Они и не видели, как можно жить. И не знали другой жизни. Ствол кривой-тонкий, все ветки перепутаны. Но покажи им старые картинки – заскучают. Там же яркой болотной растительности нет. Все жестко, основательно, прямолинейно. Предсказуемо. Невесело, одним словом!

А ведь, следует признать, что в болоте флора и фауна будет побогаче, чем… в нашем-вашем не самом, кстати, роскошном лесу. Там-то одних кровососущих сотни видов. И сухие участки присутствуют, и озёра. А клюква какая! Знатная, я тебе скажу, клюква! Только вот жить на болоте опасней. Даже хищникам с амбициями.

И уже… не требуется видеть дальше своего квадратного метра. Нахрена, мол, мне еще и чужие миазмы. И дополнительный риск. Сиди на своей кочке и не квакай, авось не прилетят за тобой!

А жить-то везде хочется, хоть ты ёлка, хоть саксаул. Мимикрируешь, деформируешься, так и не заметишь, что ты уже и сам… наполовину мутант. Посмотришь незамутнённым взглядом – шарахнешься.

Я Кашпировского не слушал, возможно, это меня от чего-то и спасло. Мутная с ним была история. И очень уж своевременная. Народ ведь потом… словно с ума посходил. Как будто стержень вынули и мозги промыли. А какой народ-то был!

Нам уж точно было не до этого загадочного дядьки, собирающего страну у телевизора. Мы гуляли по пустынным улицам, в каждой квартире горел бело-голубой огонек телевизора. Окна многоэтажек синхронно мерцали. Тогда не было принято занавешивать окна. Самый тяжелый случай – это лёгкие тюлевые занавески. И балконы-лоджии тогда не стеклили. Возможно, это просто никому не приходило в голову.

Наши окна смотрели на центральную улицу и по праздникам на балконе мы должны были вывешивать флаг. В другие дни он в свернутом виде стоял в углу за высокой магнитолой. Выцвевший флаг из паршивого красноватого материала, типа сатина, вблизи резко контрастировал с известными мне по школе и армии роскошными знаменами. Но издали это было незаметно. В детстве приятели завидовали мне по этому поводу. Их квартиры располагались не в тех домах или не на тех этажах.

Мне же было по барабану, я больше гордился уникальным жёлтым полом и клееным пластиковым потолком. Родители в моём детстве часто колесили по стране и видели там всякое. Могли из столицы поездом привезти обои, а посылкой переправить ярко-белую гэдээровскую краску для окон. Тогда это не являлось дурдомом. О, блин, кому я это рассказываю! Забылся…

В то время я вернулся из армии, учился на втором курсе. Бывшим армейцам на два семестра гарантировали сорок рублей стипендии. При любой успеваемости. Это было разумно – отупели мы, как выяснилось, прилично. Интегралы не извлекались, на лекциях хотелось спать. Решением Верховного Совета СССР студентов брать в армию перестали, мы были одним из последних призывов. Несколько месяцев недослужили и демобилизовались не по приказу, а по горбачёвскому спецпостановлению. Так что не было у меня ста дней до приказа.

Учиться на дневном отделении и сидеть целиком на шее у родителей стало стыдно, и я устроился ночным сторожем в поликлинику. Оформившись в отделе вневедомственной охраны за восемьдесят рублей в месяц. Плюсом шли вещевые бонусы – бушлат-фуфайка, прорезиненный зеленый брезентовый плащ до пят, искусственного меха зимняя шапка, трехпалые вохровские теплые рукавицы и кирзачи, несколько отличающиеся от армейских. Все добро я увез в деревню. Плащ сохранился еще почти на тридцать лет – валялся в багажнике машины. Пригождался на рыбалке и в качестве подстилки на пикниках. А дублёный тулуп мне не выдали – не положено тем, кто дежурит в помещении. Переводиться же на другой холодный пост, после столь недавней отдачи воинского долга, я посчитал глупым. Даже ради жёлтой дубленки.

Мой объект обладал большим количеством плюсов. Можно было готовиться к занятиям прямо на работе, можно было бессовестным образом спать, не утруждая себя регулярными обходами, можно было втихушку принимать гостей. А ведь тогда даже номер в гостинице было не снять. На фоне таких преимуществ минусы почти терялись.

Плохо было то, что П-образная двухэтажная поликлиника имела множество незакрывающихся снаружи дверей. А также наличествовал весьма тревожный неосвещаемый подвал, из которого порой доносились невнятные звуки. В начале смены я всегда проверял на месте ли навесные замки на обитых железом подвальных дверях, и только после этого вылезал через окно на улицу и обходил по периметру все здание. Отметив незакрытые окна, я брал ключи от соответствующего кабинета, устранял причину своего беспокойства, а утром, если замечал соответствующего врача, ворчливо делал замечание. Невзирая на возраст. Это тоже был в некотором роде бонус – «построить на подоконнике» отоларинголога или фтизиатра. Для двадцатилетнего, впрочем, простительный.

До решеток на всех окнах первого этажа дело тогда еще не доходило – был еще поздний социализм, но наркоманы уже вовсю шустрили. Да и шпаны всегда хватало, разбить стекло и влезть, скорее всего, побоялись бы, но полуоткрытые окна и незапертые двери выглядели приглашающе.

Иногда в самом здании, то тут, то там отчетливо слышались шлепающее-шаркающие звуки. Поначалу это напрягало, я хватал текстолитовые нунчаки и крался к подозреваемому месту. Естественно ничего не обнаруживал, возвращался, вновь прислушивался. Это здорово мешало заснуть. А выспаться на дежурстве, хотя бы чуть-чуть, я считал обязательным, днём этого делать было некогда.

Выучив то, что требовалось для института и, почитав взятые с собою интересные тогда газеты, я делал крайний обход и укладывался в горизонтальное положение. Обычно шел второй час ночи. Помню, что по первости, таскал с собой здоровенный механический будильник «Янтарь» (вчера им любовался), потом приноровился прятать его в регистратуре. В выходные и праздники заступал на сутки.

В армии я научился спать в любой позе, на любой поверхности, и при любом освещении. Это здорово помогало. После часа ночи, я стелил принесенную с собой простынку прямо на жесткую обитую дерматином банкетку в коридоре, придвигал стул, клал под голову свернутую верхнюю одежду и мгновенно засыпал, сняв только обувь. Спал чутко, часов до шести.

Однажды я проснулся от осознания, что кто-то склонился надо мной и смотрит прямо в лицо. Я в ужасе вскочил, никого естественно не обнаружил, но пугающее ощущение осталось.

Пришлось по ночам переходить в какой-нибудь из кабинетов, и спать, запираясь на ключ изнутри.

Впрочем, через некоторое время я вновь стал свидетелем того, что кто-то неспешно приближался по коридору, направляясь в сторону моего убежища. Я натянул ботинки, схватил захваченный с собою большой кухонный нож и встал у двери. Шарканье неожиданно прекратилось. Я выждал несколько минут и, опустившись на колено, посмотрел в нижнюю не занятую ключом скважину кабинетного замка. Я делал такое раньше и знал, что увижу – напротив моей двери в дежурном освещении всегда белела дверь другого кабинета. Но в этот раз я ничего не увидел – было темно, я ничего не понял, и даже не успев осознать, немного отстранился и вдруг в черноте увидел легкое отражение света из моей комнаты. Как это может отражаться в черном зрачке. Я заорал, одним движением повернул ключ и распахнул дверь. Никого не было. Я опустил нож и выдохнул…