Да это и неудивительно. Подобно всем парагвайцам, Вальдец боялся вольных индейцев. Ни он, ни сам Франсиа не представляли себе, чтоб Гальбергер решился бежать в эту опасную область. Кто мог подумать, что белый человек найдет убежище в Чако? Ведь никто даже не подозревал о дружбе охотника-натуралиста с вождем тобасов.

Только в Коимбре после долгих бесплодных поисков Вальдец впервые услыхал о беглецах. Один индеец из Чако, пришедший в форт, рассказал ему, что поблизости от становища тобасов, на берегу Пилькомайо, поселился какой-то белый с женой, детьми и слугами. Описание индейца (он был не тобас, а из одного родственного им племени) подходило к приметам Гальбергера и его семьи; Вальдец сразу понял, что он на верном пути. Поспешно вернувшись в Парагвай, он рассказал все своему повелителю.

Эль-Супремо, придя в восторг от сообразительности своего клеврета, удвоил премию за поимку беглецов. Но предстояло преодолеть еще немало трудностей: ведь натуралисту покровительствовали тобасы! И вот как раз в это время в Асунсион пришла весть о смерти Нарагваны, и так как вражда между тобасами и Парагваем вспыхнула из-за личной обиды покойного, то Франсиа и решил, что наступил удобный момент для примирения. Точно так же думал и Вальдец. Ободренный надеждой на мир с индейцами, пылая злобою против Гальбергера и его верного гаучо, он заявил, что готов, рискуя своей жизнью, отправиться к тобасам, чтобы склонить их к новому мирному договору.

Вальдецу поручалось заранее оговорить пункт об обязательной выдаче белого охотника, так долго пользовавшегося гостеприимством и защитой покойного кацика.

Франсиа снарядил Вальдеца в путешествие, снабдил надлежащими средствами (золотая монета в ходу среди индейцев так же, как и среди белых), и посол, покинув город, поднялся по Пилькомайо до самого становища тобасов. Если бы эстансия Гальбергера стояла на самом берегу реки, дело приняло бы, очевидно, совсем иной оборот; но она находилась в стороне, и Вальдец не заметил ее. Становище индейцев он застал покинутым, но опытному следопыту нетрудно было проследить путь племени и нагнать его в священном городе.

Эти подковы коня Вальдеца отпечатались на прибрежном песке и бросились в глаза натуралисту и его дочери.

Вкратце сообщим об исходе переговоров Вальдеца с тобасами.

Мир был заключен без особых затруднений. На второй или третий день после смерти Нарагваны Вальдец приехал в священный город, где тобасы решили прочно обосноваться. Он застал индейцев в большом горе. Смягченные несчастьем, тобасы дружески встретили посла. Перемена вождя также была благоприятна для парагвайца. Лукавый Вальдец энергично и ловко повел дело и вскоре добился восстановления мирного договора. При этом немалую роль сыграли льстивые речи интригана, а также золото, которым снабдил его диктатор. Прежде всего он склонил на свою сторону старейшин. Но Вальдец не посмел заговорить о выдаче друга покойного кацика; он сразу понял, что старики не нарушат предсмертную волю Нарагваны. Последние связные слова, произнесенные им на земле, были просьбой защищать и охранять чужестранца.

Таково было положение в совете старейшин, и ловкий посол сообразил, что затрагивать этот щекотливый вопрос не только трудно, но и опасно. Но от плана своего Вальдец не отказался. Оставив в покое стариков, он сосредоточил свое внимание на юноше, от которого ждал надлежащего внимания и помощи. Юноша этот был Агвара. Прибыв в священный город тобасов, Вальдец быстро освоился с характеров нового кацика, изучил все его слабости и проведал о любви к Франческе Гальбергер.

Прислушайтесь к разговору, идущему сейчас между парагвайским послом и юным вождем тобасов, и вы поймете, что достойные приятели отлично сговорились.

– Девочку вы берите себе в полное владение, – заявил Вальдец, уже посвятив, очевидно, индейца в свои намерения. – Мой господин желает только отомстить за наш закон, нарушенный Гальбергером. Как вам известно, сеньор Агвара, один из наших законов воспрещает иностранцу, женившемуся на парагвайской женщине, увозить ее в чужие страны без разрешения президента. Этот человек не наш: это иностранец, гринго; он приехал из-за больших вод, а жена его родилась и выросла в Парагвае. А он увез ее ночью, как жалкий вор и грабитель…

Старик Нарагвана, конечно, не стал бы слушать подобные речи. Верный дружбе и слову, он никому не позволил бы чернить своего друга, отдавшегося к тому же под его покровительство.

Агвара, видно, был менее щепетилен в вопросах чести. Однако и он колебался и не давал послу решительного ответа.

– Чего вы хотите от меня, сеньор Руфино? – спросил он на ломаном испанском языке, которым владеют все индейцы Чако.

– Ничего, – усмехнулся посол. – Вы ничего не должны делать. Гальбергер, кажется, был другом вашего покойного отца, и вы боитесь вмешиваться в дело. В таком случае держитесь в стороне и не мешайте исполнению закона…

– Что ж вы предлагаете?

– Наш президент пошлет отряд солдат, которые арестуют беглецов и вернут их в Парагвай. Вы ведь обещали снова заключить с нами союз, а раз вы станете нашими союзниками и, надеюсь, верными друзьями, то вы не сможете скрывать наших врагов. Это было бы несправедливо. Если же вы выдадите их, то заверяю вас, что Эль-Супремо осыплет богатыми дарами все племя тоба – и прежде всего молодого кацика. Я не раз слышал, как он отзывался о вас в самых лестных выражениях…

Глаза юноши засверкали от удовольствия: он был честолюбив и жаден.

– Но вы потребуете, чтобы мы выдали всю семью? – снова заговорил он. – Отца, мать?..

– Нисколько, – прервал его злодей. – Я знаю, – продолжал он с отвратительной усмешкой, – я знаю, в этой семье есть цветок, которым юный вождь тобасов хотел бы украсить свой дом. Помню, помню, эта девочка – прехорошенькое создание. Впрочем, у нее есть двоюродный брат по имени Чиприано, и, говорят, он к ней неравнодушен. В Асунсионе ходили слухи, будто они обручены.

Агвара нахмурил брови. Его черные глаза метали искры.

– Чиприано никогда ее не получит! – воскликнул он со злобой.

– А как вы воспрепятствуете этому, дружок? – спросил искуситель. – Что вы предпримете, если они действительно расположены друг к другу? Ведь вы знаете, что ее отец – не только бледнолицый, но и гринго. Он заражен всеми расовыми предрассудками, которых не знаем мы, парагвайцы: мы ведь сами люди полуиндейской крови, чем и гордимся. Но он никогда не согласится отдать свою дочь краснокожему, сделать ее какой-то «скау», как он презрительно называет женщин вашего племени. Нет, он не отдал бы дочь даже самому могущественному кацику во всем Чако. Скорее он убил бы ее своими руками!

– Неужели? – побледнел Агвара.

– Безусловно, – подхватил Вальдец. – Останется ли этот человек под вашей защитой или вернется в Парагвай – сеньоёриты вам все равно не видать! Есть только один выход, чтоб она не стала женой Чиприано…

– Какой? – нетерпеливо прервал его индеец.

– Разлучить их. Мы захватим отца, мать и Чиприано, а вашу красотку мы оставим здесь.

– Но как же это сделать?

– Вы хотите сказать – как это сделать, чтобы не выдать вашего участия? – прошептал Вальдец.

– Да. Знайте, сеньор Руфино, что хотя я теперь вождь племени, но старики все-таки очень сильны… Если я обижу друга моего покойного отца, они могут мне навредить. Я не свободен, у меня связаны руки.

– Каррамба! Действовать вам вовсе и не нужно. Держитесь в стороне, но не мешайте нам. Все устроится очень просто. Мне нужно только ваше согласие. Не будьте для этого овечьего стада таким же заботливым пастухом, как ваш покойный отец. Позвольте натравить на него стаю парагвайских волков, и, ручаюсь, ярочка останется цела и невредима. Когда мы уйдем, явитесь вы со своими индейцами. «Защищать» старого барана будет поздно, но кто помешает вам подобрать блеющую овечку, спасти ее и доставить в безопасное место? Вы запрете ее, сеньор Агвара, в свое собственное тольдо, и никто не посмеет требовать у вас отчета в ваших поступках. Согласны?