– А ты тогда почему здесь ночевал? – мне было стыдно за свой внешний вид в сравнении с вновь прибывшим контингентом, особенно перед женщинами.

– Не, мне здесь душевней. Да и что деньги тратить на гостиницу… – Игорь, увидев кого-то знакомого, помахал рукой и ушёл обниматься.

Стали зачитывать списки тех, кто сегодня улетал. Я оказался в первом – борт на Кабул. Оказывается, мне очень повезло: некоторые приходили сюда уже не в первый раз, но в списки не попадали. Как мне потом объяснили, это зависело от даты пересечения границы, указанной в паспорте. У меня, а я даже не знал этого, был последний день пребывания в Советском Союзе.

Тех, кто улетал, повели на таможенный досмотр. Мне подумалось, что это будет быстрая и достаточно условная процедура – всё же люди улетают не на курорт, а на войну. Я ошибался. Узбекские таможенники рьяно исполняли свои обязанности, перетряхивая наши чемоданы, выворачивая карманы. Как и многие новички, я не знал, что есть ограничения на провоз спиртного. Разрешалось только две бутылки водки. А ведь некоторые уложили в закрома чемоданов по три, а то и по четыре бутылочки. Лишние литры изымались. Но никто не оставлял свои бутылки на таможне. Они тут же шли по кругу среди желающих. Настроение быстро улучшалось. Становилось шумно и весело. Те, кого ошмонали, проходили в главное помещение этого огромного железного дома. Но даже этого зала было мало для всех, кто улетал по разным направлениям в Афганистан. Женщины, офицеры и прапорщики, солдаты. Все с вещами. Становилось душно и тесно. На улицу никого не выпускали. Туалет один на всех. Пока всех проверяла таможня, проснувшееся солнце стало беспощадно нагревать железную крышу этого «склада». В «отстойнике», где нас держали, становилось невыносимо жарко. Как же надо было не любить своих людей, чтобы вот так, по-скотски, отправлять их на войну?! Но народ не роптал. Пели песни, рассказывали анекдоты, смеялись громче обычного. И трудно было себе представить, что не все эти здоровые, сильные, молодые люди вернутся домой живыми.

В таком большом грузовом самолёте я летел в первый раз. Не надо было сдавать вещи в грузовой отсек, не надо было искать своё место по билету. Чемоданы и сумки валялись общей кучей тут же, у ног. В центральном проходе крепили какие-то ящики и тюки. Все шумно рассаживались на откидные скамейки вдоль бортов. С улицы через открытый зад этой воздушной коровы приятно щекотало тело осенней прохладцей. Затем что-то там, сзади, заскулило, завизжало. Рампа закрылась. Машина мягко покатилась по рулёжке. Взревели моторы. «Вот и полетели!» – подумал я. На душе было пусто и неуютно. Ныло под ложечкой. И не от страха, что летел на войну, где могут убить. От того, что впереди была полная неизвестность. Что ждёт меня на этой войне?

Внизу всё удивительно походило на географическую карту, которую я почти неделю изучал в штабе округа. Те же коричневые и желтые тона. Через полтора часа полёта вышел кто-то из экипажа и прокричал: «Афган под нами!» Все кинулись к редким в этом самолёте окошкам. Ничего особенного. Горы, горы… Пустыня.

Вскоре наш самолёт пошёл на посадку. Ох уж эти афганские посадки. Это потом, пробыв год-полтора в Афгане, я немного привык к этому адскому манёвру. Но в первый раз мысль у меня была одна: «Всё! Хана!» Кто летал на самолёте в мирном небе, знает, что, перед тем как приземлиться, лайнер постепенно, идя по квадрату, теряет высоту. Афганское небо, чужое и опасное, не признавало никаких навигационных законов, кроме одного: надо выжить. Поэтому, когда самолёт, завалившись на крыло, стал просто падать, многие сидящие внутри непроизвольно вскрикнули. Я впервые в жизни почувствовал, что такое невесомость, ибо моё тело никак не успевало за стремительно летящей к земле скамейкой. Сумки и чемоданы, которые были не закреплены, стали перемещаться по салону в хаотичном направлении. Всё, что было съедено и выпито ещё на земле в Союзе и спокойно лежало в животе весь полёт, теперь переместилось к горлу и настойчиво просилось наружу. Требовались сверхусилия, чтобы уговорить сию массу остаться в организме. Некоторые так и не смогли удержать в себе утренний завтрак. Всё это, вперемешку с нашими вещами, теперь каталось по полу. Было ощущение, что наш лётчик с детства мечтал пилотировать не тяжёлый Ан-12, а скоростной боевой истребитель – такие виражи он закладывал. Но через несколько минут всё закончилось, и мы покатились по кабульской бетонке. Самолёт долго мчался мимо аэродромных сооружений, ангаров, самолётов и вертолётов. Было удивительно видеть рядом с боевым Ми-24 огромный «Боинг», рядом с зелёным невзрачным транспортником изящную «Каравеллу». Качнувшись в последний раз, мы остановились. По мере увеличения белой щели в хвосте самолёта внутрь проникал горячий тугой воздух – казалось, что дышал огнём Змей Горыныч. Нас встретил Кабул.

Не успела рампа коснуться земли, как в самолёт заскочили два солдата с автоматами наперевес. В добела выгоревшей на солнце форме, в непривычных для меня панамах, они стали собирать паспорта вновь прибывших. Те, кто прилетел не в первый раз, просто проходили мимо, улыбаясь и махая руками кому-то впереди.

Спрыгнув на землю, я огляделся и непроизвольно напрягся. Аэродром окружали горы, и казалось, что вот-вот откуда-то из них прилетит моя пуля. Но вокруг спокойно занимались своей работой люди. Это сразу успокаивало. К самолёту тут же подогнали КамАЗ и стали забрасывать в него привезённый груз. Какой-то офицер хрипло крикнул: «Кто прибыл по замене, на пересылку!» – и махнул рукой в сторону палаток рядом с бетонным полем аэродрома. «Опять, – подумал я, вспомнив ташкентскую, – неужто такой же бардак?»

Более всего меня поразило тогда наличие оружия практически у всех, кто встречал нас или работал вокруг. Его носили так, как будто это была палка, фонарик, газета или зонтик – да всё, что угодно, – повседневное и привычное. Пистолеты у многих болтались на ремне в каких-то обрезанных со всех сторон кобурах, принимая пижонский вид из западного вестерна. Автоматы были перемотаны цветной изолентой. Сначала я не понял, для чего, а потом разглядел, что лента соединяла два магазина патронов. Для меня, видевшего оружие лишь в оружейных комнатах да на полигонах – холёное и жирное от масла, было непривычно и дико видеть рабочее, уставшее, пыльное и обыденное орудие смерти.

«Батюшки! Если здесь так в октябре, то что же творится летом?» – задавал я себе вопрос, задыхаясь в объятиях афганской жары. На фоне выгоревшей, желтой или почти белой формы местных вновь прибывшие выглядели странно, явно не вписываясь в этот желтый колорит. Им же наша союзная повседневная офицерская форма казалась парадной и чужой.

К нам время от времени подходили капитаны и лейтенанты, подполковники и майоры:

– Эй, «чижики», в 180-й идёт кто-нибудь? – манера их разговора была совершенно особой, покровительственно-пренебрежительной. Но я уже знал об этом прозвище молодых и поэтому нисколько не обижался.

– В Джелалабад кто?.. Кандагар?.. Герат?..

Услышав «Герат», я скромно промяукал:

– Я в Герат.

Ко мне подошёл старший лейтенант с усами «под Мулявина».

– В 101-й, что ли? – он и пытался вроде смотреть на меня пренебрежительно, как положено старику на молодого, да не получалось: я намного возвышался над ним. Ростом старлей не вышел.

– Да.

– А вместо кого?

– Кажется, Котельникова… – я полез за своим предписанием, чтобы уточнить фамилию, но вспомнил, что сдал его вместе с паспортом.

– Ёпс! Вместо Коляна!

Старлей заулыбался:

– Замполит, значит?! В восьмую роту пойдешь. Ну, ладно, давай! До встречи в полку. Я сейчас улетаю. Там и познакомимся поближе. А Кольке скажу – пусть брагу ставит, – хлопнув меня по плечу, усатый помчался по своим делам.

Солдат проводил новеньких в казарму, которую назвал «модулем» – одноэтажный дощатый барак. Заняв койку, поставив около неё свои злосчастные чемоданы, я вышел на крыльцо. Попросил спички у рядом стоящего лейтенанта. Закурили.