– Я уже набрал, наплевать.

Лиззи улыбнулась и взволнованно сжала телефон, пальцами почувствовав прохладу благородного металла.

Качели во дворе так и продолжали скрипеть. В доме Филипп, поёжившись, открыл глаза, зажмурился и лениво потянул воздух ртом. Неприятная зябкость вынудила его проснуться и оторвать тяжёлую голову от подушки. Он недолго смотрел прямо перед собой, пытаясь свыкнуться с собственным телом, которое будто налилось свинцом, и, наконец, сквозь боль понял, что в комнату проникает воздух с улицы.

Все движения давались ему с огромным трудом, и он попытался, не шевелясь, отыскать глазами часы, чтобы понять, сколько времени. За окном было всё так же серо и пасмурно, и понять утро или вечер Филиппу совершенно не удавалось. Тусклый свет настольной лампы только усиливал головную боль, и мужчина попытался натянуть на себя плед, на одном конце которого сидел, но тёплая ткань никак не поддавалась.

– Это же надо было! – Филипп спустил ноги с дивана и столкнул несколько бутылок, которые стояли на ковре. – Проклятье!

И, как обычно это бывает, именно в этот момент раздался резкий телефонный звонок. Филипп раздражённо закатил глаза, всё сильнее осознавая похмелье, и замер в нелепом ожидании. Рабочие звонки обычно заканчивались спустя полминуты, но телефон продолжал трезвонить без умолку.

Каждый шаг к столу отдавался во всём теле нестерпимой болью, будто бы одновременно у него началась мигрень, грипп и обострение всех хронических заболеваний. Возможно, так и было, либо он слишком много выпил вчера… или ещё сегодня? Филипп неодобрительно посмотрел на открытое настежь окно, как будто видя в нём причину всех своих страданий.

Звон телефона отражался невыносимым гулом в голове, и Филипп, раздраженно сняв трубку с базы, на несколько секунд оставил её в вытянутой руке. Женский голос доносился к нему через километры дорог и литры алкоголя. Он неохотно подошёл к окну и вдохнул прохладный влажный воздух, чтобы усмирить боль.

– Это дом Соло, – холодно бросил он, наконец, поднеся трубку к уху на расстоянии нескольких сантиметров.

Голос на другом конце замолк, и Филипп разозлился.

– ЧТО ЗА ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО?! – из-за всех сил бросил он, но прозвучали его слова несоразмерно тихо.

– Папа!

Филипп стоял, опершись на подоконник, и вслушивался в одно единственное слово, как в музыку. Звуки растянулись в долгое томное эхо, и он вдруг представил себя молодым и полным сил мужчиной, готовым на всё. Ему вдруг показалось, что что-то вернулось и больше никогда его не покинет. Что-то в этом единственном слове, в звуках её голоса, которым она пела ему, только ему, свои песенки во дворе. Знакомый, любимый голос дочери, его молитва, прощение и принятие.

Он весь сжался, будто готовясь к прыжку. Но эмоции шли врозь с его состоянием, и после очередного пронзительного «Алло, папа!» перед глазами всё поплыло, и даже воздух, который он отчаянно хватал ртом, не помогал прийти в себя.

Он с такой силой сжал телефонную трубку, что ногти вонзились в сухие ладони, но в горле стоял ком, мешая словам выбраться. Он молчал, а на глазах медленно проступали слёзы, незаметно, тихо стекая по щекам. И чем отчётливее он видел перед собой дочь – единственного ребёнка, который взял его серо-голубые глаза и русый оттенок волос – тем быстрее и чаще слёзы капали на пол. Бесшумные, но отчаянные, как его любовь к ней.

– Алло, папа, ты слышишь меня!

Её голос и напавшая на него немота разрывали сердце на куски. Без сил Филипп опустился на холодный пол и положил трубку рядом, продолжая слышать, как она зовёт его. Сквозь пелену слёз он заметил свет открывающейся двери и почувствовал быстрые шаги рядом. Надин опустилась на корточки напротив муж, вглядываясь в заплаканное лицо, и коснулась тёплыми ладонями его впавших щёк. Он ощупал пол рядом с собой, схватил телефонную трубку и трясущимися руками протянул её жене. Это жест напоминал мольбу о помощи.

– Алло, – кротко бросила Надин. Её глаза с алой каймой только что высохших слёз взволнованно осматривали Филиппа, а внутри, он это прекрасно знал, в неё уже шла тяжёлая работа по контролю эмоций.

Один из них обязательно должен быть спокоен, если другой по какой-либо причине не может взять себя в руки. Этому правилу давно научило их родительство: силы умножать на силы, а если кто-то сдаёт позиции, брать всё в свои руки.

– Мама! Ты дома! – Надин не успевала вставить ни слова во сбивчивую речь дочери. Она сыпала вопросами, как маленький ребёнок, наконец, дорвавшийся до способности говорить. – С папой всё хорошо? Алан сказал, что тебя не было в суде! Почему? Всё в порядке?

Лиззи остановилась и попыталась усмирить сбившееся дыхание, в перерывах между глубокими вздохами продолжая обращаться к матери. Надин уже давно не виделась с дочерью: работа не позволяла навещать её в Доме на Океане, а сама Лиз не любила долгие поездки в Город. Они изредка звонили друг другу, болтали по душам, но всегда избегали тем, о которых полагалось молчать. Из сбивчивой речи Лиз было понятно, как важно для неё получить ответы на все свои вопросы, но Надин чувствовала, что то время и расстояние, которое они проложили между собой, не дадут ей сказать правду.

– Милая, Лиз …

На столе лежали документы, которые сегодня утром судья Соло в очередной раз прочла, когда пришла в кабинет, чтобы переодеть спящего мужа. Пальцы до сих пор помнили прикосновения к листам бумаги, давно ставшим жёсткими от вечных слёз, а в голове слово за слово выстраивались заученные страницы обвинения. Надин могла наизусть пересказать дочери всё, что читает день за днём, рассказать, как пытается в этих буквах найти причину. Но это были не те слова, всё уже давно было не то. Слишком поздно.

Филипп тяжело поднялся, и Надин отвела взгляд, почувствовав солёный привкус слёз на губах.

– Мы были дома, Лиз.

– Наконец-то! – в голосе слышалось нетерпение, так свойственное ей. – Почему? Что-то с папой?

Филипп прислушался к громкого голосу дочери и отрицательно покачал головой, отвернувшись к окну. Комната наполнялась вечерним светом, и лишь настольная лампа ярким указателем горела над стопками бумаг.

– Он здоров… Это всё усталость, ты же знаешь, мы работаем без отпуска уже который год…

– … и поэтому вас не было в суде? Алан был там.

– Да…, – Надин собралась с силами, но всё равно её ответ прозвучал неубедительно. – Там было дело… до которого нас не допустили…

Произнеся последние слова, она закрыла глаза и глубоко вздохнула. В ней происходило сложное взвешивание своих слов на правду и ложь, на то, что нельзя было говорить дочери, и на то, что сказать было нужно, чтобы не напугать. Надин никогда не умела что-то скрывать от близких людей, всегда считала, что не имеет на это права, но прекрасно умела молчать. Молча плакать, радоваться и страдать. «Сильная» Надин, какой всегда хотели видеть свою дочь родители, была человеком, который хотел бы сейчас позволить себе слабость.

– Почему нас с папой не допустили до заседания? – неожиданно для самой себя промолвила Надин.

– Алан, сказал, что, возможно, это дело было для вас слишком лёгким …

– Он так сказал? – в её голоса прозвучал вызов. Наверное, это стало последним ударом.

– Ну да. Ты же знаешь! Алан рассказал мне, что парень, которого осудили, сам во всём сознался, – Лиззи замолчала, вслушиваясь в удалённое эхо собственного голоса. – Может, поэтому для вас это дело посчитали простым, такое может быть?..

– Может, – кивнула Надин. – Но мы заседали и на более простых делах.

Филипп тоже кивнул. Он толкнул оконную раму, чтобы закрыть окно, и возникший небольшой поток воздуха привёл в движение бумаги на столе. Несколько листов, показательно кружась в воздухе, упали прямо ему под ноги, и он виновато посмотрел на жену.

– А как звали парня, которого судили, он тебе не сказал? – Надин следила, как Филипп тяжело наклонился к полу и, в сумерках комнаты напрягая зрение, впился глазами в текст.