Хемингуэй редко бывал на чаепитиях, хотя Хэдли нравился Форд и доставляло удовольствие общение с его женой-художницей, Стеллой Боуэн, которая однажды набросала забавный портрет Форда, с разинутым ртом, уснувшего на стуле[302]. Но той весной Хемингуэй тоже явился на чай к Форду и познакомился с еще одним редактором и писателем-экспатом Гарольдом Лебом. Эта встреча круто изменила жизнь обоих.
«Он робко и обезоруживающе улыбался и, похоже, не интересовался другими гостями», – вспоминал Леб. Хемингуэя он счел отличным и непритязательным молодым человеком. «Я и не надеялся встретить американца, которого ничуть не испортила жизнь в Париже», – добавлял он[303].
Сам же тридцатидвухлетний Леб намеревался поддаться влиянию парижской жизни. Он прибыл во Францию, повинуясь неотступной, но несмелой жажде обновления. Потомок двух наиболее богатых и влиятельных еврейских семей Нью-Йорка, Лебов и Гуггенхаймов, на протяжении нескольких лет он изображал «бедствующую богему»[304]. Много лет назад у Леба с отцом, брокером с Уолл-стрит, состоялся разговор, который не давал ему покоя. Однажды вечером после работы отец Леба вошел в его детскую и велел ему послушать внимательно. Он собирался преподать сыну важный урок.
«Гарольд, – сказал отец, – держись подальше от Уолл-стрит. Делай что-нибудь. Твори. Только не становись брокером. Мы не что иное, как паразиты»[305].
Леб накрепко запомнил эти слова. И вместо того, чтобы после окончания Принстона прямиком направиться в еврейские светские круги Нью-Йорка, он устроился поденщиком на стройку в Канаде. После завершения канадской авантюры Леб ушел в армию, потом финансировал нью-йоркский магазин авангардной литературы «Sunwise Turn». К тому времени он уже обзавелся женой, женщиной из хорошей семьи, принадлежащей к тому же нью-йоркскому кругу, что и сам Леб. Ее удручало стремление мужа к богеме, тем более что приходилось растить двух его малолетних детей.
Леб был не готов отказаться от своего привычного образа жизни. Он продал принадлежащую ему долю книжного магазина; вырученная сумма «словно прожигала дыру в моем кармане», вспоминал он. Кроме того, еще во время учебы в Принстоне Леб получил в наследство 50 тысяч долларов[306]. Покинув расстроенную жену и детей, Леб отбыл в Европу и на имеющиеся у него средства основал новый литературный журнал «Broom» («Метла»). Как свидетельствовало название, он намеревался навести в литературе чистоту и порядок.
К тому времени, как Хемингуэй познакомился с Лебом на злополучном чаепитии в 1924 году, последний опять разгуливал на свободе. Из-за финансовых затруднений «Broom» был обречен закрыться уже после 21-го выпуска, однако этот журнал оказался на удивление впечатляющим дополнением литературного ландшафта. Леб выпустил его в противовес более традиционным литературным журналам и поставил перед собой цель – дать прозвучать в нем новым голосам. Даже журналу «Dial» «было свойственно повторять вновь и вновь одни и те же имена, – сетовал он и добавлял: – Уже не чувствуется никакой новизны в публикациях Т. С. Элиота, Джеймса Джойса, Мины Лой или Марианны Мур»[307]. Журнал «Broom» предназначался для объединения молодых американских писателей, общей чертой которых было «отрицательное отношение к предшествующему поколению»[308]. Список авторов в итоге оказался более разнообразным и включал Ф. М. Достоевского, Вирджинию Вулф, Роберта Грейвса. Гертруду Стайн, а также писателя, называвшего себя «Г.А.Л.», то есть самого Гарольда Леба, кому было интересно попробовать себя в качестве литератора-бунтаря.
«Broom» оказался изнурительной затеей, но когда он закрылся, Леб снова получил полную свободу предаваться парижским удовольствиям и творчеству. Как практически все в городе, на бумаге он старался быть современным. Пожелав внести свой вклад в литературные эксперименты того времени, Леб решил вычеркнуть из рукописи своего первого романа большинство неопределенных и определенных артиклей; издатель наверняка потребовал бы вернуть их, прежде чем согласился отправить книгу в печать.
В социальном плане отношение колонии к нему было неоднозначным: многие представители «сборища» сражались за право опубликоваться в «Broom», но это не означало, что сам редактор журнала им нравился. Его очевидное богатство вызывало смущение. Родственники Леба регулярно курсировали как минимум по двум континентам, купаясь в роскоши; однажды его мать прибыла в Париж «с новоприобретенным мужем, „паккардом“ и подарком… таким щедрым, что он на некоторое время обеспечил мне комфортное существование», – вспоминал Леб[309]. Дядя Дэниел Гуггенхайм, появляясь в городе, угощал племянника ужинами в «Ритце». Приезды младшей кузины Леба, Пегги Гуггенхайм, также будоражили город, поскольку молодая богатая наследница состояла в бурном, порождающем немало сплетен браке с художником-сюрреалистом и писателем Лоренсом Вайлем. В общем, Леб и его клан располагали всевозможными привилегиями; его дочь называла отца «избалованным человеком, который ни в чем не знал отказа»[310].
Разумеется, Леб был не единственным в городе избалованным покровителем литераторов: у Гертруды Стайн тоже денег было достаточно, но она с убийственной серьезностью воспринимала свою преданность модернизму и, кроме того, владела полупубличным баром, где все напитки подавались бесплатно. Однако Леб приобрел репутацию несерьезного, поверхностного человека, несмотря на свои интеллектуальные потуги с журналом «Broom». С точки зрения одной соотечественницы-экспатриантки, Леб обладал «не большей индивидуальностью, чем чистый дорогой плед, накинутый на кресло в кафе»[311]. К тому же в отличие от Хемингуэя Леб не искал дружбы с обитателями литературного Олимпа. Писателю-экспату Морриллу Коди он запомнился как самодовольный человек, который «делал глупости», том числе грубо обходился с Джеймсом Джойсом и досаждал Сильвии Бич[312].
Однако литературная жизнь и люди литературы неудержимо манили Леба, и уже во время знакомства на чаепитии у Форда он понял, что Хемингуэй – то, что надо. Мужчины обсуждали охоту и рыбалку, и вскоре последовали новые встречи.
«Чем чаще я виделся с Эрнестом, тем больше он мне нравился», – позднее говорил Леб. Его особенно поражала способность Хемингуэя быть суровым и любить риск и вместе с тем оставаться восприимчивым и преданным писательству. «Я давно подозревал, что хороших писателей в США так мало из-за впечатления, которое они производят на публику… что художники недостаточно мужественны, – объяснял он, приводя в пример Оскара Уайльда. – То, что мужчины вроде Хемингуэя занялись писательством, – хороший знак»[313].
Как и следовало ожидать, Хемингуэй предложил Лебу помериться силами на боксерском ринге. Леб занимался боксом в Принстоне, однако променял этот спорт на борьбу. Хемингуэй весил на сорок фунтов больше, но Леб охотно надел перчатки. Мужчины начали бой. К счастью, Леб быстро заметил, что Хемингуэй, прежде чем нанести удар, «подает сигнал зрачком», и это открытие помогло Лебу выжить[314]. Мужчины также стали партнерами по теннису. Первый матч Хемингуэй предложил Лебу сыграть на корте «неподалеку от тюрьмы, где хранилась гильотина»[315].
