— Ишь ты, за диверсанта… — остывая, повторил он. — А, может, и за диверсанта. Идеологические диверсии, брат, они еще хуже, чем… — Барбикен закашлялся. — Хуже, чем поезда под откос пускать. Ведь то — железо, а это… Это, значит, мозги — под откос. С брызгами кровавыми. Ведь ты посмотри, что в мире творится! Империалисты проклятые улыбочки нам строят, договоры торговые заключают. Никсон их в Москву, понимаешь, ездит. А с другой стороны… Со стороны тыла… Кукиш они с той стороны держат! Атомный кукиш, сын…
Андрей снова поморщился. Но уже не от дыма.
— Ой, батя, да кончай ты эти политинформации разводить! Они мне еще на Байконуре надоели.
— Вот и плохо, что надоели! — громыхнул было снова отец, но сразу же успокоился. — Плохо, говорю. Иначе бы сам сообразил, о чем родителя просишь. Сообщение, мол, сделай. Расскажи, мол, ребятам о Хельсинской группе да книженцию эту дай посмотреть… «Хроника текущих событий»!.. Надо же, чуть ли не летопись временных лет, едрит ее! Права человека они, видите ли, защищают! Буржуйские вы права защищаете, сосунки! Жизни настоящей не видели, пороха не нюхали, вот и…
Андрей почувствовал, что тоже начинает закипать. Натура все-таки у него была их, Барбикенов.
— Вот хорошо, что ты нюхал! А потом за нюханье это пять годков на лесоповале отмантулил. Да если бы не буржуи французские, которым приспичило тебе орден дать, то ты бы и сейчас из тайги не вылез!..
Сказал и побледнел, почувствовав, что перебрал.
— Вот этого не надо, сын! — угрюмо и медленно произнес старший Барбикен. — Не надо этого. Время такое было. Послевоенное, сын, время. Но ведь разобрались. Квартиру вот новую дали. В девятиэтажке.
— Дали бы они тебе, если бы французы к тебе каждый год не приезжали. Власть, она не о Владимире Андреевиче Барбикене переживает да беспокоится, а о себе. О роже своего лица.
— На свою посмотри, — буркнул отец. — Наверное, плохо при советской власти живешь, если физиономию за день на машине не объедешь.
— Так ведь было кому ее делать, — усмехнулся Андрей.
Отец передернул плечами:
— Зато сейчас переделывать некому. Кличку вон вам прилепили собачью, а вы и радуетесь. Диссиденты, раскудрит твою!..
— Радоваться, батя, в нашей стране особо нечему, — тихо произнес Андрей. — Ни отдельному человеку, ни целым народам.
— Ну, за народы ты брось…
— А что, брось? Что — брось? — заерзал на стульчике Андрей. Тот жалобно скрипнул. — Ведь что с народами делают? У нас ведь их, как в комнате — мебель, переставляют. Или, хуже того, в темный чулан за ненадобностью выкидывают. Чтобы, значит, с глаз — долой, из сердца — вон. Крымских татар, например…
— Тоже мне, татарин нашелся!
— А нас, украинцев?.. — Андрей смотрел прямо в глаза отца. — Про голодуху в тридцатых сам рассказывал. На другое, наверно, в Сибири тоже сам насмотрелся…
— Не украинцы это, — снова начал закипать старший Барбикен. — Не украинцы… Бандеры проклятые. Прихвостни фашистские. А ты тоже… Дед — американец, бабка — русская, батя — не поймешь кто, мать — эстонка. Украинец нашелся, едрит твою!
— Да не в национальности дело, батя. Не в графе паспортной. А в земле, в которую ты корнями врос, которая тебя выкормила да вырастила. И я, свободный человек… — Андрей запнулся. — Или хотел бы считать себя таким… Короче, дело в том, что только свободные — внутренне свободные, батя! — люди могут свободные семьи склепать. Которые своими, а не государственными, руками жизнь свою сделают. Из свободных семей свободный народ получается. А свободные народы — без разницы: украинцы это или русские, американцы там или кубинцы — друг на друга искоса не смотрят. Некогда им. Они свободные страны строят, чтобы в свободные союзы объединятся. Только так, батя! Иначе изо всех объединений империи только какие-то получаются.
— Договорился! — изо всех сил ударил кулаком по колену Владимир Андреевич. — Это Союз-то наш империя?! Ах вы, сосунки! Да вам только волю дай, вы его весь к чертям собачьим развалите!
Андрей оставался спокоен. Сидел он выпрямившись и строго смотря на отца.
— Заметь, батя, что это ты, а не я, Союз империей назвал…
— Фовка! Андрей! — донесся с кухни голос матери. — Готово все уже. Где вы там расселись? Давайте перекусим быстренько, да пойдем. Катюша заждалась уже, наферное.
По тому, как она подчеркнуто выпячивала «ф» вместо «в» в произносимых словах, смешно играя своим прибалтийским акцентом, было понятно, что настроение у нее отменное. В нем мать прибывала уже несколько дней. Еще бы! Бабушкой, наконец, стала. Да и мужская половина была суетливо-счастливой. И, наверное, только это состояние толкнуло Андрея на то, чтобы сделать отцу свое дурацкое предложение.
На кухне они появились слегка взъерошенные и смотрящие в разные стороны. Мама Лиза окинула их быстрым взглядом, вытолкала за двери кухни сунувшегося было следом Такотана и слегка нахмурилась.
— Та-а-ак, — протянула, — что, подрались уже? Почему синяков не вижу?
— А чего он… — буркнул Владимир Андреевич, умащиваясь за столом. — Дитя уже вторые сутки на белом свете живет, а они все ему имени не придумали.
— Придумали, — также хмуро бросил Андрей, устраиваясь напротив отца. — Давно придумали. На Байконуре еще. Только вот ему не понравится.
И он ткнул ложкой в новоиспеченного деда.
— Ну, ну?.. — заинтересовалась мать, подавая тарелки с борщом.
— Решили мы, что, если мальчик родится, то Русланом назовем. А девочка… Руслана, соответственно.
— Руслан и Людмила, — протянул отец, подув на горячую тарелку. — Поэма! Сплошной тебе Пушкин Александр Сергеевич. Это что получается: если вторым пацан будет, то Людмилом назовете?
— А мне нравится, — счастливо улыбнулась мать, пододвигая стул к столу. — Русла-ана, — нараспев произнесла она, неуловимо смягчая тягучее «а». — Хорошо!
И засмеялась.
— Нормальные имена есть, — не сдавался Владимир Андреевич. — Анна, Надежда, Вера. Бабушку Андрюхину вон Любой звали. Любовью. А вы все выпендриваетесь!
— Да не бурчи ты, дед, — махнула рукой мама Лиза. Было видно, что слово «дед» она произносит с превеликим удовольствием. — Доставай-ка лучше свою заветную. По пятьдесят грамм за здоровье Русланы Андреевны не помешают. А вы-то как после вчерашнего? — участливо посмотрела она на своих мужчин. — Головы не болят?
Головы у них не болели. Ну, разве чуть-чуть. От разговоров всяких. Но после того, как приняли три раза по пятьдесят грамм — предложенная мамой Лизой доза для Русланы Андреевны была явно маловата, хотя сама мама Лиза только пригубила рюмку — то всякий там перегруз ушел из голов совершенно. Все в мире становилось если не ясным, то разрешаемым. Даже проблемы советской космонавтики.
— Ничего, сынок, ничего, — говорил дед Владимир, размахивая вилкой, — все нормально. Вам только в кулак собраться надо. Не распыляться. Проиграли Луну американцам — и черт с ней! Космоса на всех хватит. Американцы, они больше на публику работают. Циркачи! А вы, ребята, на будущее. На только не распыляться и не расслабляться!.. Ведь что оно получается? Американцы на своем «Скайлэбе» три месяца летают, раза четыре за рейс в открытый космос выходят, а мы на наш родной «Салют» выскочили на пару недель и — адью! Ариведерчи, так сказать, Рома. А все потому, что распыляемся на блажь всякую.
И он таки укоризненно посмотрел на сына.
Андрей усмехнулся:
— Ну, батя, ты стратег! Тебя бы к нам в Центр управления полетами, так ты бы там все по полочкам разложил. — И посерьезнел. — Будут и у нас на третий «Салют» длительные экспедиции. Ну, а пока… Он, все-таки, комплекс нового поколения. Экспериментальная станция. К тому же, снабжение и дозаправка невозможны, поскольку стыковочный узел один. Потому-то полет «Беркутов» был проверочно-грузовым. Мол, едут к вам ревизор с экспедитором. Провели инспекцию — и домой.
Про то, что после приземления «Союза-14» сам он в Гременец еле вырвался, Андрей промолчал. Чего уж там! После запуска «Салюта» и в ЦУПе, и на Байконуре наступили горячие деньки. И если бы не телеграмма от родителей, к которым он отправил из Звездного свою жену, не короткое телеграфное сообщение про то, что срок пришел, и Катюшу уже забрали в местный роддом, никто не отпустили бы его с работы. Да и так дали всего три дня. Завтра — назад. Однако в качестве не мужа, а отца. Андрей не удержался и довольно расплылся во все свои тридцать два.
