Но того, что означают багровые потеки, стекающие на широкую грудь Арданьяна, Руслана сообразить не успела, потому что ее селайтовую оболочку всколыхнул тяжелый хрип Керчака:

— Отпусти, мясорубка старая! — это относилось к Кале. А потом — ко всем: — Бегите! Дальше, дальше от корабля бегите! Он поставлен на старт. Я поставил! Пусть улетает!.. Нечего ему на моей планете делать! — И внезапно, после короткой паузы, в селайт Барбикен проник тоскливый женский голос: — Виктор, сынок! Беги, беги отсюда. Ты должен остаться жить… Должен… Ты сможешь. Мы с отцом все для этого сделали…

— Мама! — различила Руслана чей-то слабый вскрик. — Мама!.. Отец… Вы не сделали. Вы наделали. Как и сейчас… Архимед… Он же встревожен… Сейчас расстрел корабля возможен!

— Ну и что? — трещал скелет — или каркас? — Керчака в объятиях Калы. — Зато никто больше с Земли на Луну не сунется. Не пустим больше никого!

А «Лунная Республика», окутывая все вокруг призрачным плазмоидным светом, начала медленно и как-то грациозно подниматься в перевернутую пропасть неба. Первыми в зловещее мерцание перегретой плазмы окунулись спаянные корпуса Калы и Керчака. Однорукий Маккольн презрительно повернул в их сторону свое каменное лицо. А Виктор, застонав, бросился к Руслане, падая вместе с ней на древнюю лунную поверхность, измазывая ее своей кровью, соединяя с нею свою селайтовую оболочку и защищая ее своим телом от всего пламени этой взбесившейся вселенной.

А вселенная действительно взбесилась. И, стоило «Лунной Республике» выйти из прикрытия котловины, она обрушилась на нее смерчами зеленого огня и вихрями оранжевых протуберанцев. Огромное яйцо аппарата на мгновение замерло, приостановив свое движение, потом рыскнуло из стороны в сторону, вскружилось вокруг своей оси, стремительно наращивая вращение для того, чтобы бесшумно рассыпаться на мириады обломков и огромных пылающих капель. Пламенная стихия ворвалась в котловину не разбирая того, кто здесь неживой, кто живой, а кто живой пока еще. А потом ослепительным вихрем взметнулась над лунной поверхностью, быстро тая в пространстве и небо, нагретое только что до белого каления, начало принимать свой обычный траурный вид.

Кала с Керчаком так и застыли бесформенной массой, по которой еще пробегали слабые искры. Маккольн же за все это время даже не пошевельнулся и не изменил каменно-презрительного выражения своего лица. Под стеной из оплавленных хортов слабо шевелился скафандр Тресилова.

Руслана, вся измазанная кровью Арданьяна, слабеющими пальцами прикасалась к его ранам и вглядывалась в его глаза, начинающие принимать нормальное состояние. Губы ее тряслись. Мелко-мелко.

— Бож-же! Бож-же мой! Ты же живой… Ты же человек, Виктор!.. А я то, дура…

Внезапно Арданьян вскрикнул, вздрогнул всем телом и откатился в сторону от жестокого удара ноги Маккольна. А тот уже стоял над ними, сжимая левой рукой плазмер Русланы:

— Да, человек он. И только потому, Богом что не захотел стать, не захотел бессмертным стать. Образом таким, для Арданьяна мистера сейчас только существует один путь естественный: мертвецом стать.

Черное отверстие дула плазмера вплотную приблизилось к глазам Виктора, в которых снова начинали стремительно разрастаться бездны зрачков. И выхода из этих бездн уже не существовало.

— Позвольте с вами не согласиться, господин Маккольн, — внезапно мягко всплеснулся радиодиапазон и в тело Дэна вонзился ослепительный луч чьего-то плазмера.

Дэн закричал, выворачивая, казалось, этим криком не только себя, но и все внутренности этого, проклятого им самим, мира. Метнулся в одну сторону. Потом — в другую. Но луч крепко-накрепко вцепился в свою жертву и отпускать ее был не намерен. И лишь выжигал, выжигал ее дотла, до пепла, до несуществования.

Поэтому, когда очередная чешуйчато-зеленая фигура скатилась вниз, с гребня волны оплавленных хортов, и выключила, в конце концов, свой плазмер, от Дэна Маккольна остался только обгорелый скелет, больше напоминающий стальной каркас, покрытый черной окалиной.

— Вот и все, — как-то грустно произнес незнакомец, толкая то, что осталось от Маккольна стволом оружия и наблюдая за тем, как оно осыпается и смешивается с зернистым реголитом безжизненного спутника Земли. — Финита ля комедиа. Окончен труд тысячелетий…

А потом повернулся к Виктору и Руслане, настороженно, снизу вверх смотрящих на него. Прикоснулся к чему-то на шее и зеркальность гермошлема начала исчезать, превращаясь в обычную прозрачность выгнутого стекло.

Сначала Руслане показалось, что за этим стеклом ничего нет, и очередная волна испуга хлынула на ее, и так до невозможности перепуганное, тело. Но потом, собравшись и чуть прищурившись, она различила за прозрачной выпуклостью гермошлема чье-то темное, очень темное, лицо. Лицо негра.

— Позвольте представиться, — сказал негр, — Дик Хастон. Ваш, можно сказать, дядюшка. И, по совместительству, карающая десница богини мщения Немезиды.

И он сверкнул широкой, ослепительно белозубой, улыбкой.

Темнота сверкнула широкой, ослепительно белозубой, улыбкой. Жаль, что ее не мог видеть сам Дик, забившийся в самый дальний уголок гулкого грота, из которого были видны серые, прозрачно-оранжевые по краям, облака. Они распластались над стремительно темнеющими свинцовыми волнами, покрытыми красными, словно гранатовые зерна, вкраплениями отблесков заходящего солнца.

Скоро совсем стемнеет, и пойдут вторые сутки с того момента, как в густом тумане надувная лодка Хастона приблизилась к этому, богом забытому, островку, расположенному на самом краю света. Без преувеличения — на самом краю. Поскольку дальше было только Берингово море, арктические льды, белые медведи да атомные подводные лодки. То ли русские, то ли американские. По-доброму, нужно было бы, если не плакать, то, хотя бы, немного озаботиться сложившимися обстоятельствами, а не веселиться, как некоторые! Хихоньки, ему понимаешь, с хахоньками!

Однако, вместо того, чтобы внимать этим умным рассуждениям, Дик снова улыбнулся. Широко-широко. Что поделать, у него было настроение усталого охотника, загнавшего, наконец, неуловимую дичь в безвыходную ловушку. Впрочем, если наблюдать со стороны, вся обстановка в данный момент напоминала все это с точностью до наоборот. Что ж, у каждой охоты — своя логика. И в этом отношении они с Мамедом сработали предельно логично.

С Астановым они встретились тогда, когда Хастону стало совершенно ясно, что работать в России, не привлекая к себе внимание, он просто не сможет. И дело было не в опасениях, а тем более — в проявлениях, американизированного отношения к неграм, примарафетенных белой цивилизацией. Нет. Россия в этом отношении хотела быть страной действительно цивилизованной. Хотя бы на внешне-бытовом уровне. Или бытийном?

Дик чуть поежился, вспомнив, совершенно поразившие его, строки российского поэта. «Друзья, устал топтаться я на минном поле бытия…»[24] Поле, на котором они с уставшим Мамедом стараются не просто выжить, не просто не взорваться, но и сотворить еще что-то. На поле этой дурацкой Земли. Ведь месть, настоящая месть, это тоже акт творения. Творения справедливости.

Улыбка Хастона, как-то незаметно, стала гримасой.

Да, свободно работать в России он, с цветом своей кожи, конечно, не смог бы. По той простой причине, по какой тот же белый медведь прикрывает лапой свой черный нос, чтобы предполагаемая дичь не заметила его среди снегов. И такой «лапой» для чернокожего Хастона стал Мамед Астанов.

Когда они познакомились, Мамед находился на перепутье. Как и сам Дик, он скрывался от всех на свете: и от российских спецслужб, и от бывших своих коллег-боевиков. От «бывших» потому, что, как чеченец, он не мог не бороться за свободу своей родины. Но, в то же время, после смерти первого и последнего, как считал Астанов, президента независимой Ичкерии Джохара Дудаева, он не мог согласиться с методами этой борьбы.