После заката солнца он в самом благодушном состоянии духа обошел свои владения, проверяя, всё ли в порядке. Как обычно, где-то что-то подправил, где-то что-то закрыл, кому-то подложил подушечку, у кого-то выключил зря работающий телевизор, а кое-кого пришлось тихонько щелкнуть по носу, чтобы не дремал с зажжённой сигаретой в руке.

А в это же время в подвале дома №23 на одном из ящиков рядом с Брандохлыстом сидел тип в богатой бобровой шубе, не смотря на лето, и в такой же шапке.

– Думаешь, выйдет твоя задумка? – повернулся тип к Харляку.

– Не знаю, не знаю… – тот сидел задумчивый, тихонько теребя пальцами свою снежную бороду. – Опыта у него маловато, это правда. Горячий шибко, но стержень какой-то есть в парне. Да у нас с тобой и выбора-то особого нет. А тут как раз случай подворачивается – вот и узнаем, будет толк из него, или нет.

– Да, выбора у нас нет, это точно. Нет, к сожалению, пока спецов по болотницам. Ладно, время покажет. Но сильно затягивать это дело тоже нельзя, не то испоганят они нам дом окончательно. В общем, ждем максимум три месяца, а потом, если ничего не выйдет, придется решать вопрос как-нибудь по-другому.

После разговора Фитуна с Брандохлыстом прошло месяца два. Наступил август, и впереди маячила дождливая сырая осень. С тех пор домовые больше не виделись, а Ногавку Фитун видел мельком всего один раз на последнем собрании, прошедшем в конце июля. Они поздоровались, Борщевик спросил, почему она ни разу не зашла в гости, кикимора ответила, что было некогда. Вот, собственно, и всё.

За это время ему даже удалось немного подправить свои дела с показателями – он прислушался к совету старого Харляка смотреть на этот вопрос проще, как на некую игру, и, постаравшись принять её правила, стал потихоньку играть в неё. Впрочем, делать махинации со спичками и газом он всё-таки не решался. Попробовал пару раз, и вроде бы всё получилось, но он так при этом боялся, что зарёкся делать это снова. А вот затыкать дырки в ванной, это у него стало выходить неплохо, и по показателю предотвращенных потопов он даже выбрался в крепкие середняки.

– Борщевик, вы, я вижу, за ум взялись, – даже почти похвалил его на последнем собрании Моздыль. – Давайте, давайте… Значит, можете, когда захотите.

Как раз на этом последнем собрании Фитун обратил внимание на Перелоя Тиркуша, который был домовым в том самом «небоскрёбе» на Речном проспекте, о котором ему рассказывал Брандохлыст. Честно говоря, на парне лица не было. Сидя на деревянном ящике в последнем ряду и опустив голову на грудь, он постоянно клевал носом, при этом чуть не ежесекундно испуганно вздрагивал и подскакивал. Домовой из «небоскрёба» заметно осунулся, борода у него стала какая-то клочная, неопрятная, и пахло от него то ли плесенью, то ли прокисшими тряпками.

– Прям, даже жалко глядеть на него, – кивнув на Перелоя, сказал Фитун Хамуну Загайщику, сидящему, как обычно, рядом с ним. – Укатали, видать, сивку крутые горки.

– А чего у него? Проблемы какие? – не понял такого внезапного сочувствия Хамун.

– Да так я… Не бери в голову.

В последний месяц Фитун почти каждый раз, когда сидел на своем чердаке и глядел на силуэт двадцатипятиэтажного «небоскрёба», вспоминал о разговоре со старым домовым. Он старался гнать эти мысли прочь, убеждая себя, что это не его дело, но совсем забыть слова Харляка у него не получалось. В нём поднималась не то жалость, не то сочувствие к Перелою Тиркушу, а так же буравило душу ощущение очередной несправедливости во всей этой истории. «Если там и вправду повадились гадить русалки с болотницами, то почему Корнут Моздыль ни слова не говорит об этом на собраниях? Почему Перелою не окажут помощь? Ведь эти твари ох как хитры и жестоки бывают. Да и с показателями у Тиркуша, кстати, полный швах, но начальник его почему-то совсем не трогает. Странно всё это…»

С самых давних времён не́жити было строго настрого запрещено наносить какой-либо вред друг другу, лезть не в свои дела и на чужую территорию. Но, увы, в силу разного отношения к людям их интересы часто конфликтовали, и это периодически доходило до весьма жестоких и болезненных столкновений. В первую очередь, доставалось домовым, и иногда лешим.

Справедливости ради надо сказать, что в основе таких стычек были всё-таки неверные поступки самих людей. Они (особенно в последние времена) довольно часто переходили все писаные и неписаные правила поведения, нарушая устоявшийся веками порядок. Человеческая наука утверждала, что «…все эти домовые, водяные, полевики, лешие, да русалки – выдумки и полная ерунда, на которую не следует обращать внимания». Люди осушали болота, распахивали целинные земли, вырубали и жгли леса, а в последние годы стали строить гигантские плотины для своих электростанций, которые затапливали огромные территории, и даже пытались повернуть вспять реки. Конечно, всё это вызывало огромное раздражение среди не́жити, которая очень часто, чтобы выместить накопившееся на людей зло, лезла именно к ним в дома. Домовые при этом вполне сочувствовали и водяным, и полевикам, и русалкам, но поделать ничего не могли – их делом была забота о жилище человека, где бы оно ни стояло. Они пытались урезонивать незваных гостей, просили их разбираться с людьми в своих владениях – на реке, на озере, в лесу, а к ним в дома не лезть… Но всё было бестолку.

Поскольку конфликтных ситуаций на этой почве за последние полтораста лет стало в разы больше, то в курс подготовки домовых ввели отдельный предмет о противодействии прочей не́жити (между собой его так и звали – «противодействие»). Когда остальные Департаменты – водяных, банников, кикимор и прочие прознали про это, разразился жуткий скандал. Однако аргументы со стороны домовых были просты и понятны – это не мы, а вы нарушаете наши правила, это не мы к вам, а вы к нам в дома лезете, поэтому домовой имеет полное право отстаивать свои интересы и свою территорию любыми доступными средствами. Наверху сочли такие доводы вполне разумными, а прочей не́жити было лишний раз указано на недопустимость превышения своих полномочий и вмешательства в чужие дела. При этом, понимая, что ждать полного повиновения не стоит, домовым разрешили оставить «противодействие» в программе подготовки. Как говориться – на всякий случай, но со строгим ограничением не применять полученные знания нигде, кроме как в пределах обслуживаемого дома.

Практика потом показала правильность данного решения, так как кикиморы, водяные, болотники, и даже иногда лешие, регулярно нарушали запрет и лезли в жилища, пытаясь всячески навредить людям, живущим в них, а то и весь дом разрушить по возможности. Где-то домовым удавалось решать такие проблемы в одиночку, но когда не получалось, то ему на подмогу давали одного, двух, а то и больше помощников.

Фитуну вся эта ситуация с «небоскрёбом» вообще казалась настоящим ЧП, как минимум, в масштабах отдела. «Домовой чуть не год бьется один одинёшенек, совсем с лица пал, а всем плевать! Как так-то? Или самому мне поговорить с Перелоем? Может, помощь ему какая-нибудь нужна? Моя хата хоть и с краю, но не совсем же он чужой, как-никак – почти соседи», – думал он, сидя на лавочке во дворе дома. Был выходной день, и жильцы устроили с утра субботник, благоустраивая детскую площадку на радость Рушатнику, хлопотавшему тут же. Женщины красили в яркие цвета песочницу, качели и детский домик, а мужчины копали ямы под берёзки, которые собирались высадить поблизости.

– Эй, Рушатник, – позвал он дворового, – ты ничего не слышал про русалок в третьем доме по Речному проспекту?

– Третий, это «каланча» что ли здоровенная? – подошел тот к Фитуну.

– Ну да… Я тут краем уха слышал, будто туда то ли русалки, то ли болотницы захаживают, да людям пакостят. Тебе тамошний дворовой ничего не говорил такого?

– Не знаю, вроде ничего не говорил, – пожал плечами Рушатник. – Да я с ним не особо контачу, так… редко где… мимоходом парой слов перекинешься: «привет – привет», да и всё. А почему ты интересуешься?