Фитун вынул руки из карманов фуфайки, сцепил их за спиной и замолчал. Он понял, что дальше говорить что-то бессмысленно, и что бы он сейчас ни сказал, всё будет обращено против него. Видимо, начальник отдела, почему-то невзлюбивший его с самого начала, просто решил устроить ему сегодня публичную порку. А может, на примере Фитуна заодно и других домовых постращать – вот, дескать, какой я суровый и грозный, бойтесь меня все! В зале и вправду стало тихо. Слышно было лишь, как громко сопит Хамун Загайщик, и всё.

«Ёлки-палки… Ладно, если бы ещё только свои были, домовые. А то и кикиморы эти бестолковые стоят, глазеют», – Фитун исподлобья глянул в тот угол, где, затаив дыхание, тесной кучкой стояли новоявленные помощницы домовых. Среди всей этой серой массы его взгляд выхватил пару каких-то ясных и проницательных голубых глаз, которые открыто и с сочувствием смотрели на него из-под простого синенького платочка, плохо скрывающего торчащие вверх остренькие ушки с мягкими пушистыми кисточками на концах. «Симпатичная», – задержал на секунду взгляд Фитун, заметив, что хозяйка этих глаз помимо платочка была одета в черную курточку с тремя адидасовскими полосочками. «Полосочки, полосочки… – он пытался вспомнить, откуда у него в голове сидят эти самые «полосочки». – А-а, вроде Хамун что-то про них говорил. Только что? Опять всё прослушал…»

– Садитесь, Борщевик. Понятно, что от вас ничего путного услышать не удастся, но запомните, что вы своими показателями портите нам всю картину и тянете, так сказать, вниз весь отдел, – Корнут Моздыль, уперев свои ручки в пухленькие бока и широко расставив косолапые ноги, смотрел в зал. Его аккуратная стриженая бородка немного взъерошилась от возбуждения. – Ещё раз обращаю ваше внимание на показатели работы, товарищи. Ведь есть хорошие примеры – вот, допустим, Турган Шугай, домовой дома №9: только в прошлом месяце предотвращено двадцать два пожара, пятнадцать отравлений газом и семьдесят пять потопов. Слышите, Борщевик?! Семьдесят пять потопов за месяц, а у вас восемьдесят три за полгода. Стыдно должно быть! Или вы хотите обратно в домовые третьей категории вернуться? – бросил начальник отдела напоследок в спину Фитуну, уходящему с трибуны.

Тот, опять засунув руки в карманы фуфайки, молча пробирался к своему стулу, опустив голову вниз: «Чего я, дурак, отца тогда послушал? Может, ещё не поздно пойти в лешие переучиться?»

– Какие лешие? Да брось ты… – протянул Хамун Загайщик. Они сидели с Фитуном среди недавно распустившихся нарциссов на клумбе между третьим и четвертым подъездами дома №7, в подвале которого только что закончилось собрание. – Поздно, батенька, поздно… А то ты не знаешь, как у нас относятся к тем, кто сам меняет специализацию. И здесь себе всё поломаешь, и там неизвестно что да как будет. Всю жизнь насмарку пустишь.

С Хамуном они не были закадычными друзьями, просто тот был домовым в соседнем доме, поэтому они постепенно сошлись и стали обычными приятелями. Иногда болтали о том, о сём, обсуждали новости, советовались друг с другом по разным рабочим и житейским вопросам, ну и вот на собраниях обычно сидели рядом.

– А чего этот придирается вечно? Достал уже… Да ещё грозится обратно в третью категорию разжаловать. За что, спрашивается? – Фитун вертел во рту сорванную травинку и наблюдал за бегавшими поблизости людскими ребятишками.

Сверху испокон веку был установлен такой закон, по которому вся не́жить людей видела без проблем и всегда, а люди не́жить видеть не могли, за исключением случаев, когда та сама желала показаться конкретному человеку или нескольким во всей своей, так сказать, красе. Но случаи такие считались за ЧП, и каждый рассматривался Наверху персонально. Логика была проста: если у водяного, лешего или, допустим, того же домового возникла нужда показаться человеку наяву для каких-то целей, значит он попросту не справляется со своими обязанностями иными средствами, а это в свою очередь может говорить о низкой квалификации и возможной профнепригодности. Поэтому появляться перед людьми в видимом обличии никто из не́жити не рисковал, и в первую очередь потому, что не хотел навлечь на себя опалу Сверху. Домовые делали это лишь в самых крайних случаях, когда иных вариантов уже не оставалось, и когда можно было потом стопроцентно отбрехаться или если это нужно было для пользы самих же людей.

Также невидимыми для людей становились вещи, которые кто-либо из не́жити выбирал себе в постоянное пользование. Этим тоже не злоупотребляли, ограничивались лишь самым необходимым – одежда, обувь, посуда, да мелочевка какая-нибудь типа ниток с иголкой, расчесок, ножниц и прочего. Ну а где ещё взять тому же домовому валенки на зиму? Присмотрит он себе старенькие, которые люди уже выбрасывать собрались, да и примерит. Придутся в пору – оставит у себя, и те становятся для людей невидимы. Подозревая, что пропажа некоторых вещей является делом рук именно домового, люди даже стали говорить в таких случаях: «Домовой, домовой, поиграй, да отдай» (глупость это, конечно, ведь не для игры берутся домовыми вещи, а для дела). И, как правило, сжалившись над хозяевами и видя, что поторопился, взяв пока ещё нужную им вещь, домовой её возвращал, и та быстро «находилась».

Одним из вариантов непосредственного общения с людьми была ещё возможность проявить себя через голос. В таком случае, человек никого не видел, но мог слышать разные звуки или речь, производимые кем-либо из не́жити. Домовые этим пользовались редко, однако лешие, водяные, русалки, болотники довольно часто прибегали к такому средству. Если какому-нибудь лешаку нужно было напугать человека, чтобы тот отказался от затеи идти дальше в его лес, то он мог заухать совой, захохотать диким голосом, заржать как-нибудь – не важно как именно, главное, чтоб стало страшно. Русалки частенько соблазняли охочих до женского пола мужиков ласковым, журчащим как ручеёк смехом, а болотник, дабы заманить путника к себе на болото и погубить его там, мог просить о помощи человеческим голосом, плакать, мычать коровой и выдумывать тому подобные заманихи.

Так вот, Фитун с Хамуном сидели на клумбе и разглядывали людских ребятишек, бегающих прямо перед ними. Девчонки играли в «классики», прыгая на одной ноге и пиная жестяную баночку из-под леденцов, а пацаны носились тут же, играя в догонялки. Детишки галдели, а их мамаши и бабушки сидели неподалёку на лавочках, обсуждая последние городские сплетни и новости. В общем, был обычный теплый июньский вечер. «Какие они всё-таки страшненькие – люди эти, особенно когда маленькие, – думал Фитун, разглядывая трех девочек, которые скакали прямо перед ним по квадратикам, нарисованным мелом на асфальте. – Кожа чистенькая, гладенькая, ножки-ручки ровненькие, глазу зацепиться не за что».

– Да ты просто пойми, – продолжал Хамун, – карьерист он, вот и всё. Чего с него взять-то? Ему нужны эти показатели, ну так дай их ему, вот и отстанет. Делов-то на понюшку табаку. Он потянулся во весь свой огромный рост, хрустнув косточками, и лёг на траву.

В это время из подвала на свежий воздух стали друг за дружкой выходить кикиморы – новоиспеченные помощницы домовых «многоквартирников». Первые, выйдя на улицу, начинали щуриться от яркого солнца и резко останавливались, а идущие следом, тут же тыкались в их спины. «Ни дать, ни взять – курицы бестолковые», – Фитун сплюнул травинку и отвернулся. Потоптавшись на месте, кикиморы стали расходиться в разные стороны. Одной из последних из подвала вышла «курточка с адидасовскими полосочками».

Хамун присел обратно и пихнул локтем Фитуна:

– Глянь, моя идёт, – громко шепнул он ему и крикнул кикиморе в синем платочке. – Эй, красавица! Пошли ко мне в помощницы! Я тебя быстро всему научу! И он громко заржал как хороший жеребец.

Кикимора молча поправила платочек, спрятав под него свои торчащие пушистые ушки и, не глядя на сидящую на клумбе парочку, быстро прошла мимо, отвернув в сторону свою мордашку.