Тут кто-то из сидящих в первых рядах попытался было захлопать, но его не поддержали, так как обстановка была довольно нервозная.
– Так вот, – Корнут Моздыль заложил руки за спину и прошелся от стены до трибуны, – со всеми кикиморами (ведь они нам, домовым, не такие уж и чужие, часто бок о́ бок живем) были проведены предварительные беседы на предмет, готовы ли они поменять свое отношение к людям. Если «да», то милости просим к нашему, так сказать, шалашу. Конечно, не в роли полноправных домовых, а помощницами. И в первую очередь туда, где ощущается наибольшая нехватка рабочих рук – в многоквартирные дома. Ну, а если кто не готов меняться – тоже ваше право, отнесемся, так сказать, с пониманием. Можете пройти курсы переподготовки, а дальше уж куда пошлют – в русалки, в болотницы или куда там ещё. Сегодня здесь присутствуют, естественно, только те кикиморы, которые согласились изменить свое отношение к людям. В конце собрания мы раздадим списки, кто к какому дому прикрепляется. Соответственно, к тем домовым особая просьба поддержать наших новых коллег в новом для них деле. Вполне возможно, по первости их будет тянуть сделать какую-нибудь гадость, но надо им вовремя указать на это, поправить, так сказать, ну и прочее…
Домовые зашептались, оглядываясь на стоящих в дальнем углу кикимор – теперь стало понятно «чего они припёрлись сюда». Кто-то пытался отгадать, кому какая помощница достанется, начались сальные шуточки, тем более, что большинство домовых были не семейные, и вопрос близкого сотрудничества с противоположным полом вызывал у них неприкрытый интерес.
– Слышь, – Хамун Загайщик пихнул своим здоровенным локтем под бок Фитуна, смотря при этом в дальний угол, – ты какую бы хотел в помощницы? Мне вон та глянется – возле стенки стоит в черной курточке с адидасовскими полосочками. Видишь?
Кикиморы от такого пристального внимания смутились ещё больше и вообще забились в самую темень так, что их и разглядеть-то стало невозможно.
Фитун отодвинулся от Хамуна и, сложив руки на груди и уставившись на свои сандалии, одетые на босу ногу, сделал вид, что не расслышал его слов. Плевать ему было на этих кикимор с высокой колокольни. Он вспоминал первые пятьдесят лет своей бытности домовым.
Надо сказать, что по меркам не́жити Фитун был довольно молод – ему было всего-то сто восемьдесят годков, сто из которых он пребывал в должности домового. С горем пополам, но он дослужился до второй категории, хотя все из его выпуска получили её ещё лет пятьдесят назад.
Так вот, первые пятьдесят лет Фитун печали не знал, служа домовым в небольшом деревянном доме, где сперва жили старики, а когда свезли их на городское кладбище, то стал жить их сын со своей семьей: он сам, его жена, а потом с годами добавилась и пара ребятишек. Дом этот как раз стоял на одной из уже упомянутых Заречных улиц N-ска, а именно – на Третьей. Тогда Октябрьского проспекта и в помине ещё не было, а из всего транспорта в городе в те годы были лишь телеги летом, да сани зимой.
Конюшня – мечта любого нормального домового, была и при этом доме. Летом Фитун любил обустраиваться именно в ней, тем более, что конюшника своего там не было. Здесь он подолгу вечерами болтал о том, о сём с хозяйской кобылой Стрелкой, отгоняя от неё березовой веточкой назойливых мух. Стрелка махала головой и довольно фыркала. И очень уж нравился Фитуну запах свежего сена – чем-то добрым, домашним и уютным веяло от него. А на зиму он перебирался в дом, где любил спать в большом шкафу, в котором хозяева хранили разные тряпки. Помимо запаха сена домовому был по душе ещё горький полынный дух, и люди как раз клали на полки сухую полынь, чтобы оберегать свою одежду от всякой моли и прочих жучков-паучков. Фитун блаженствовал, время от времени вылезая из шкафа, чтобы размяться, проверить, как вообще идут дела, попроведать Стрелку в холодной конюшне, ну и, конечно, попить чайку. Чай, заваренный на травах, был любимым напитком домовых, и они довольно часто и помногу пили его, экспериментируя с разными ингредиентами, пробуя всё новые и новые вкусы и ароматы.
И вот в один совсем не прекрасный момент всё это блаженство пошло прахом. Фитун, видать, слишком расслабился от такой ненапряжной жизни и однажды не досмотрел, как хозяин, выпив с устатку лишнего, разомлел, да и уснул с зажженной самокруткой прямо на диване. Хорошо, что никто не пострадал ещё! Фитун вовремя унюхал дым и громыхнул, как следует стульями, да ставнями. Люди проснулись и повыпрыгивали в окна, успев прихватить кое-какие вещички с документами. Но вот сам дом, как ни суетился вокруг народ с ведрами, спасти не удалось. А пожарная машина, так та вообще добралась к дому по кривым Заречным улочкам только минут через тридцать, когда тушить уже было нечего. Хотя нет, облив водой стоявшую возле дома конюшню, пожарные не дали огню перекинуться на неё. Погрузив кое-какое спасенное имущество на телегу, хозяин с женой и детишками, вмиг ставшими погорельцами, поехал проситься на постой к каким-то своим дальним родственникам, жившим на другом конце N-ска. Фитуну было нестерпимо горько, и ему даже показалось, что Стрелка, уходя, напоследок глянула на него как-то с укоризной: дескать, как же ты так лопухнулся, домовой? Виновато махнув на прощание кобыле рукой, он остался стоять у пепелища, глядя на дымящиеся остатки старого сруба.
Не уследить за непотушенной сигаретой, тем более в маленьком деревянном доме, где живет всего одна семья – это был залёт. Наверху думали, что делать с Фитуном, и, в конце концов, он был определен домовым в совсем новый, даже ещё не до конца заселенный многоквартирный дом «хрущёвку» №4 на Октябрьском проспекте, который тогда только-только начинали строить недалеко от Заречных улиц. По-хорошему, это можно было считать неплохим вариантом, так как некоторых домовых за те же нарушения вообще переводили на должности банников или хлевников. Но опять же, учитывая, что никто не пострадал, что ещё молод и недостаточно опытен, ему дали, можно сказать, второй шанс.
Только вот не задалось как-то сразу у Фитуна в многоквартирном доме. Считай – пять этажей, шесть подъездов, по три квартиры на площадке – итого, девяносто квартир. Так это ведь, если трезво рассуждать, как девяносто домов! Но нет, Наверху уперлись и – ни в какую! Дом-то формально один, значит и домовой ему полагается один. Логика простая как бревно! А нагрузка? Об этом кто-нибудь там у них подумал? Или за одной семьей присматривать, или когда их девяносто?! «Конечно, с одной стороны – печек не стало, которые топить надо углем, да дровами, кругом водяное отопление; опять же электричество везде – свечей, да лучин не жгут, меньше огня открытого, – заложив руки за спину, Фитун нервно расхаживал по подвалу своей «хрущёвки» между отпотевших труб, в которых шумела вода и канализация. – Ну, а как быть с газом? От него одного проблем может быть куча – тут тебе и те же пожары, и отравиться легко можно. Ёлки палки, да просто пока обойдешь всех, посмотришь, кто чего там делает – к вечеру голова кругом идёт!» После того происшествия с домом на Заречной улице он стал совсем уж мнительным – везде мерещился ему то потоп, то очередной пожар, то ещё какая-нибудь напасть. «Лучше, – думал он, – перебдеть, чем недобдеть. А то и вправду, не успеешь оглянуться, как в банниках окажешься».
Естественно, проблема повышенной нагрузки коснулась не одного Фитуна, страдали все «многоквартирники», как их прозвали остальные домовые. Надо сказать, что люди с этими домами как с цепи сорвались – «хрущёвки» росли, словно грибы после дождя. А через некоторое время вообще стали строить девяти-, двенадцати- и даже шестнадцатиэтажные домищи, как про них говорили – «улучшенной планировки». «Чего в них улучшенного? – галдели на собраниях домовые. – Ухудшенные – вот это точно, ведь квартир-то ещё больше стало…»
Однако был в многоквартирных домах один плюс, причем довольно жирный и в прямом смысле этого слова – харчеваться тут было намного проще. Домовому вовсе много и не надо, но всё равно: одно дело, когда ты от одной семьи что-то урываешь, а другое, когда их десятки и даже сотни. Пробежался вечерком по этажам – там сухарик, там печеньку, там конфетку, вот глядишь пузо и полное. Поэтому со временем некоторые «многоквартирники» попривыкли и уже особо не жаловались. Как-то вертелись, крутились, а кое-кто умудрялся ещё и в весе прибавлять.
