– Я совершенно не помню его лица, – словно не услышав Андрея, закончила Татьяна. – Хотя у меня превосходная память на лица. А ещё – знаешь, что? Неспокойный – неверное слово. Нездешний. Вот.

– О чём ты?! – потрясённо спросил Андрей.

– Обо всём, – спокойно ответила Татьяна. – Надеюсь, ты ничего не забыл.

– Такое забудешь!

– Я тоже всё помню, Андрюша. Наверное, время пришло.

– Для чего?!

– Долги, Андрюшенька, – вздохнула Татьяна. – Конечно, с нас никто ничего никогда не потребует, – но мы-то с тобой сами всё знаем, ведь так?

– Ах, так вот ты о чём, – пробормотал Андрей.

– И об этом тоже. Но главное, – о том, о чём ты ломаешь голову столько лет. О страхе и о стыде. Ты что же, – думаешь, я не вижу?! Я всё вижу, Андрюша. Всё. Мне очень страшно, Андрюшенька. И очень стыдно. Так больше нельзя. Хватит.

– Таня…

– Мы не можем уехать, не можем никуда убежать, Андрюша. Не имеем права. Это наша страна. Если мы хотим жить, как они – мы обязаны здесь, у себя, сами себе такое построить. Только так мы сможем вернуть наш долг. Пусть даже они нам помогут. Но мы обязаны – сами. Никто за нас ничего не сделает.

– Если не мы за себя, то кто за нас? – Корабельщиков посмотрел на Татьяну. – Так получается?

– Ну, так о чем же раздумывать, Андрюша? Впрягайся.

– Я даже ещё не знаю, как!

– Ты придумаешь. И я тебе помогу.

– Он предупредил – это может быть опасно.

– А жить тут – вот так – не опасно?! То чернобыльская картошка, то сальмонеллёз в курятине, то детей в подземном переходе затопчут, то пьяные менты привяжутся и до смерти забьют?! А друзей – всех, что копейку заработать пытались, пересажали, обобрали, семьи по миру пустили, – это что же, не опасно? С проспекта сойдёшь вечером – тьма, хоть глаз выколи, собачий и человечий кал кругом, в редком подъезде углы не обоссаны, похабщиной все стены исписаны, подростки чернило, как воду, хлещут, курят, нюхают, колют в себя всякую дрянь, – это не опасно?! Андрюшенька, я жить очень хочу. Дома у себя жить хочу. Хочу сына тебе родить. А не могу, страшно! Сколько же это может продолжаться? Сколько можно это терпеть?!

Андрей смотрел на Татьяну во все глаза. Татьяна – ровная, рассудительная, улыбчивая, старательная, аккуратная, уверенная в себе и в нём. И вдруг – такое – от неё – услышать?!

Татьяна встала, подошла к мужу, взяла его лицо в ладони и крепко поцеловала в губы:

– Слезай с печи, Андрюшенька. Мы, литвины, со славянами вместе и туркам, и свеям, и тевтонцам, и ордынцам небо с овчинку показывали. Нам ли этого байстрюка, безродного выблядка, бояться? Я с тобой, родной мой. Что бы ни было – я с тобой!

Майзель коротко кивнул возникшему в дверном проёме Богушеку и уселся на диван в своей любимой позе:

– Присядь, Гонта. Есть разговор.

Богушек не заставил себя долго упрашивать. Устроившись вполоборота к патрону, он выжидательно взглянул на Майзеля и подкрутил идеально нафабренные усы.

– Что у тебя есть на Томанову?

– А что тебя интересует?

– Всё.

– Всё – это ничего, – хмыкнул Богушек. – На подготовку досье по всей форме мне потребуется какое-то время.

– Сколько?

– За месяц, думаю, управлюсь. Но если срочно – десяти минут мне, пожалуй, хватит.

– Шуточки шутишь, – констатировал Майзель. – Это хорошо. Гонта, величество попросил меня с ней встретиться. Попросил – это эвфемизм такой, ты же понимаешь.

– Ясно, – Богушек достал и развернул планшет. Отметив на нём что-то, посмотрел на Майзеля: – Пока ребята готовят файл, – может, кофе?

Майзель кивнул:

– Божена, два кофе! Мне – эспрессо, а Гонте – ведро сорта «Полицейская бурда», как он любит.

– Готово, – минуту спустя сообщила машина.

Майзель стремительно поднялся, взял из открывшегося в стене люка кухонного подъёмника поднос с напитками и вернулся на диван:

– Ваш кофе, пан полицмейстер. Давай, рассказывай.

– А чего рассказывать? – пожал плечами Богушек. – Сейчас файл нарисуется, сам всё и увидишь.

– Гонта, не зли меня, на ночь глядя. Мне ещё охранять мирный сон пражан, а ты меня провоцируешь. В чём дело?!

– Учитывая внешность этой мурены, и неплохо изучив твои комплексы, я в тихой панике, – сознался Богушек, сделав здоровенный глоток горячего, как огонь, напитка. – Приплюсуем сюда её язычок, острый, что твоя бритва, – и получим гремучую смесь, от которой паника переходит уже в истерику. А по мне ещё не заметно?

– Вот теперь заметно, – прищурился Майзель, разглядывая Богушека.

– Из Москвы её выперли с треском, с третьего курса журфака МГУ, хотя Горби уже развешивал нам по ушам свою вермишель, – со вздохом продолжил Богушек. – С формулировкой «за антисоветские провокации». Там была какая-то мутноватая история с любовью и ненавистью, – если хочешь, я уточню.

– Хочу. Обожаю истории о любви и ненависти.

– Принято. Восстановилась она в Праге через год, после того, как поработала репортёром в «Курьере». Вышла замуж за Франту Горалека, развелась с ним через полгода.

– Горалек? – приподнял Майзель левую бровь. – Что, тот самый?!

– Подавал, между прочим, большие надежды, – хмыкнул Богушек. – Правда, нынче подаёт исключительно доносы на нас в «Свободу слова», но ведь и таперича – оно не то, что давеча.

– Дальше, – кивнул Майзель.

– Может, дождёшься файла? – кротко вздохнул Богушек.

– Гонта.

– Ну, как знаешь, – Богушек сделал ещё один глоток. – Отец – Матиаш Томан, профессор славистики Карлова Университета, заведующий кафедрой русской литературы XIX века до самой смерти в девяносто втором.

– Да вроде к девяносто второму не было уже таких катаклизмов, – прищурился Майзель. – Или я что-то упустил?

– Обстоятельства личного свойства, – пожал плечами Богушек.

– Точно?

– Вот как бог свят.

– Ну, рассказывай.

– А ты меня не подгоняй, – огрызнулся Гонта. – Рассказывать о нём особенно нечего – всё штатно. А вот супруга его, первая и единственная, мать Елены, – это да!

– Специально меня дразнишь, – демонстративно обиделся Майзель. – Ну?!

– Урождённая княжна Мышлаевская, – продолжил Богушек. – Умерла через месяц после похорон супруга.

– Ого.

Майзель хрустнул пальцами. Они жили и умерли в один день, подумал он. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. А разве нет?!

– Я слушаю, Гонта.

– Князь Мышлаевский женился на Анне Чернин в тридцать втором, дочь Мария родилась через год. После аншлюса[23] семья перебралась в Прагу, родственники Анны поспособствовали. Мышлаевский участвовал в Сопротивлении и погиб в сорок третьем, когда немцы тут всё зачищали из-за Гейдриха. С другой стороны там ещё Коловраты и фон Герцогенберги. Все близкие родственники погибли, девочка с пятнадцати лет работала – репетиторство, языки, литература. За Томана вышла в пятьдесят шестом.

– Чернины и Мышлаевские, – какой коктейль, честное-прелестное, – Майзель покрутил головой. – Погоди, – так сколько же лет нашей героине?

– Тридцать пять.

– Поздний ребёнок.

– Вроде тебя, – Богушек заглянул в бумажный стакан с «полицейской бурдой», словно проверяя, сколько её ещё там осталось. – Творческая биография пёстрая. Работала в «Курьере» после того, как газета вошла в наш конгломерат масс-медиа, но недолго. Потом трудилась на радио в «Эхо событий», тоже около года. Оттуда ушла в «Пражское время», уходила и возвращалась дважды, последний раз – вместе с Иржи Ботежем, и с тех пор служит там постоянно.

– А что Ботеж?

– Ботеж – друг и ученик её отца, между ними всё чисто, никакого компромата.

– А вообще компромата?

– Ну, романов могло бы быть существенно больше, – Богушек снова подкрутил усы. – Намного больше. Но человек, понимаешь ли, делом занят. Это тебе не младших обижать. Другого компромата нет. И не будет, Дракон. Правда, мужиков она себе выбирает – обнять и плакать. И сопли им утирать. Но это характер такой: надо ей, понимаешь, всё время кого-то опекать, о ком-то заботиться. Так что, надеюсь, ты ей не понравишься.