При взгляде на Элишку с ней хотелось во всём соглашаться. Физиономия Корабельщикова так и норовила расплыться в улыбке – без всякого повода и даже без умысла, явного или не очень.

– «Соколу» уже больше полутора столетий, – продолжила девушка. – А началось всё здесь, в Короне, – то есть, в Чехословакии. Я слышала, в России тоже есть «Сокол», вот только ни разу не встречалась ни с кем. А у вас – разве нет?

– У нас есть, но, к сожалению, отнюдь не «Сокол», – вздохнул Андрей. – А вы на кого учитесь, Лиза?

– На биохимика.

– Бог ты мой, – вырвалось у Андрея. – И что же, вам это в самом деле интересно?!

– Конечно, – удивилась Элишка. – Зачем же получать профессию, которая не интересна?! А работы – знаете, сколько?! Мы уже на третьем, самое позднее – на четвёртом курсе по предприятиям распределяемся! Только я сначала в Намболу на год поеду, а потом уже буду распределяться. Там масса экспериментального материала по моему профилю, мне надо непременно там… Ой, извините, Андрей Андреевич!

– Ничего, ничего, – Корабельщиков чувствовал, как на глаза помимо воли наворачиваются слёзы. Ему казалось, – он с размаху влетел в какой-то фантастический роман: не то в «Туманность Андромеды», не то в самый настоящий «Полдень». – Мне и в самом деле необыкновенно интересно, Лиза.

Только я не понимаю, как это возможно, мысленно завопил он.

– Давайте я лучше вам всё-таки город покажу, – решительно заявила Элишка. – Вы ведь ни разу прежде не были в Праге?

– Нет, – отрицательно качнул головой Андрей.

На весёлом, аккуратном струнном «трамвайчике» они промчались от замка до Пражского Града, по Златой Уличке спустились к Карлову Мосту, прошли его, никуда не спеша. День был солнечный, яркий – весна разгулялась вовсю. Город кишел туристами, молодёжью, повсюду взгляд упирался в женщин с детскими колясками. Андрей, сколько ни присматривался, не увидел ни жирных, раскормленных юнцов и девиц, ни нищих, ни клошаров, которыми кишели все европейские столицы и не только столицы, где ему довелось побывать, – не агрессивными, но отталкивающе неопрятными, грязными, окружёнными беспородными шавками, ржущими и хлещущими пиво из банок, разбрасывающими мусор и объедки вокруг себя. Стерильная чистота улиц и фасадов, хрустальная свежесть воздуха – Андрею вдруг сделалось грустно. Казалось невозможным: всего на расстоянии часа лёта отсюда – лежит вдоль обочин спрессованный в лёд грязный снег, и колыхаются вдоль этих обочин, скрежеща и постанывая, латаные-перелатаные троллейбусы и забрызганные по крышу соляно-грязевой смесью автобусы, изрыгая вонючий синий выхлоп недогоревшей в цилиндрах солярки. «Бедненько, но чистенько» – даже это не про нас, с горечью подумал Корабельщиков. Кичащийся чистотой «Столицы Рэспублики» «бацька» просто никогда не был тут, усмехнулся Андрей про себя. И не будет. Разве что в кандалах, – да кому он тут сдался-то, горе луковое?!

Вероятно, чувства Корабельщикова явственно отражались на его лице, – девушка ласково взяла Андрея за локоть:

– Даже после переезда императорского двора в Вену Прага оставалась столицей, – пусть неофициальной, но в культурном отношении едва ли менее значимой. Здесь буквально каждый камень проникнут и освящён культурой. Я бы даже сказала больше, – задумчиво добавила Элишка, – симфонией культур. Посмотрите, – и Град, и Собор Святого Вита, и дворцы вельмож, и костёлы, и университет, – даже кладбища! Всё – живая история! Конечно, весь этот блеск не появился бы без борьбы и взаимного влияния на протяжении многих веков. Здесь встретились католицизм и Реформация, начавшаяся у нас задолго до Лютера, стихия славянская – со стихией германской и галльской. Это живёт здесь, и проявляется, наверное, у нас в крови. В начале двадцатых, вместе с обретённой независимостью, Прага превратилась в столицу европейского модернизма. Вы и сейчас по соседству с традиционными фасадами найдёте тут здания, построенные кубистами. Слава богу и русским, всё это сохранилось – Прагу ведь не бомбили и не обстреливали так, как вашу Столицу.

– Вы и об этом знаете, – вырвалось у Корабельщикова. Чем дальше, тем удивительнее казалась ему такая осведомлённость Элишки, – даже с учётом её роли проводника в лабиринте городских достопримечательностей.

– Но ведь это наша миссия, – спокойно улыбнулась девушка. – Я – пражанка, а у Праги – особая роль: заполнить культурную лакуну Европы, открыть перед всеми двери наук и искусств. У нас и сегодня много разноязыкой интеллигенции. Возможно, поэтому мы так легко воспринимали и усваивали новые идеи, и продолжаем делать это до сих пор. Вы же знаете – после семнадцатого года у нас появились беженцы из России, почти все – люди учёные или творческие, художники, музыканты. Тут, в Праге, Аверченко похоронен и Чириков – был такой русский писатель, о нём нынче, наверное, совершенно забыли. Наш Татичек особенно приветствовал русских, учреждал для них фонды, стипендии – словом, поддерживал, поощрял, как мог. «Русская Акция» – быть может, вы слышали? И поэтому тоже Прага за считанные годы превратилась в центр мировой культуры. А в тридцатые добавились беженцы из нацистской Германии, оживившие немецкоязычную культурную среду.

– С трудом верится, что всё было так гладко, – позволил себе усмехнуться с оттенком недоверчивости Корабельщиков.

– Конечно же, не гладко, – чуть нахмурилась Элишка. – В довоенной Праге жило почти пятьдесят тысяч евреев. Как и немцы, это всё были обеспеченные и образованные люди, они составляли нашу элиту. Благосостояние города во многом было обеспечено ими, а нацисты всех их убили. Потеря евреев оказалась для нас особенно чувствительной. Но самое поразительное – коммунисты принесли с собой новую волну ненависти. В том числе и к евреям.

– Это логично, – поморщился Корабельщиков. – Для коммунистов ваши евреи олицетворяли собой мелкобуржуазную стихию – то самое «болото», в котором, как они не без оснований опасались, потонут их начинания по переделке старых людей в новых.

– С такой установкой, пожалуй, можно и согласиться, – кивнула Элишка. – Но было и другое, за что мне особенно неловко, пусть я и не имею к этому отношения. Вернувшихся из концлагерей родная Прага встретила более чем прохладно. Дома и собственность присвоили соседи, и никто не торопился с возвратом: чехи издавна считали евреев больше немцами, чем самих немцев, – ведь пражские евреи тоже говорили в основном по-немецки. Конечно, ни в Чехословакии, ни в прежней Австро-Венгрии не было ничего подобного царской черте осёдлости и погромам. Евреи у нас всегда были самым подвижным наднациональным элементом, ферментом деловой жизни. Габсбурги прекрасно это понимали. Император Франц-Иосиф всегда защищал евреев от притеснений – юдофобы вообще прозвали его «еврейским императором».

– А почему именно – «юдофобы», Лиза, а не «антисемиты»? – улыбнулся Андрей.

– Да потому, что это – именно фобия, а не идеология, – пожала плечами девушка. – Идеология лишь обслуживает фобию, и ничего больше. Сейчас многое изменилось, и пражане теперь даже гордятся еврейской Прагой. Тем более, что на этом удаётся совсем недурно заработать, – она рассмеялась. – Сувениры, экскурсии, Голем и Бецалель, Мельницкий ребе – целая отрасль!

– А ребе не против? – осторожно осведомился Андрей.

– Да он, кажется, вообще всего этого не замечает, – взмахнула ладонью Элишка. – Идёмте, мы сейчас с вами сюда завернём, – вот и Майзлова уличка!

На Староместской площади тоже было полно народу. На ступенях собора Святого Миклоша и возле курантов Корабельщиков насчитал одиннадцать свадеб – и только два жениха были в «гражданке». Остальные – в мундирах.

– Офицеры?

– Кадеты, – Элишка проследила за его взглядом. – Военную профессию они уже получили, но до производства в офицеры им ещё год в войсках, на сержантских должностях предстоит отслужить. Только после этого их допускают к экзамену на офицера.

– А если провалишься?

– Да что вы, это очень редко случается, – удивилась девушка. – Их знаете, как готовят? Ну, если не выдержать экзамен, то ещё два года сержантом, а потом – вторая попытка. Я не слышала, чтобы кто-то не сдал.