Одна? Посреди топи?

Рогнеда утерла пылающее, перепачканное лицо рукавом, прикидывая, как быть дальше. Вернуться по своему следу? Нет. Где-то там шастает Свирид. Да и потревоженная топь, должно быть, сильнее засасывает. Правильнее будет выбраться из болота подальше.

Приподнявшись на коленях, Рогнеда расшатала тонкое деревцо, измочалила на сгибе и сломала. Освобожденный от веток ствол превратился в надежный шест. Теперь можно будет ощупывать дно впереди, чтобы не провалиться. Главное – не пугаться. У страха не только глаза велики, но и ноги тонки – подгибаются на ходу, на таких далеко не уйдешь.

Помолившись одновременно всем богам и попросив защиты у лесных и болотных духов, Рогнеда полезла в болото. Шест пригодился не только для того, чтобы пробовать дно на прочность, но и для того, чтобы налегать на него, когда приходилось вытаскивать ноги, слишком глубоко засевшие в мертвенно-холодной топи. Каждый шаг давался с величайшим трудом. Мокрая одежда липла к телу, сковывая колени, будто путы. Внизу все ходило ходуном, дышало, колебалось, жадно причмокивало. Вокруг Рогнеды все бурлило и хлюпало, со всех сторон вспучивались пузыри, похожие на глаза огромных лягушек, всплывших на поверхность, чтобы посмотреть, как станет тонуть глупая девушка. Но на самом деле никаких лягушек тут не было. Никого не было. Даже сонные осенние комары перестали сопровождать Рогнеду. Если бы не те чавкающие и хрюкающие звуки, которые издавало болото, то вокруг царило бы полное безмолвие.

– Рогнеда!

Голос, прозвучавший в этой зловещей тишине, заставил ее вздрогнуть и оступиться. Одной ногой она на мгновение ощутила зыбкую пустоту – как будто бездна распахнулась внизу.

– Рогнеда! – все звал глупый Свирид.

Охваченная ужасом, она подалась обратно, упираясь в шест, который, по счастью, воткнулся в твердую кочку. Топь неохотно отпустила. Цепляясь обеими руками за шест, Рогнеда вытащила себя из холодной грязи на восхитительно сухую и твердую землю. Трясина осталась позади, разочарованно булькая и пуская пузыри. Не веря в свое спасение, Рогнеда провела ладонью по мху, не проседавшему под тяжестью руки. Дальше шли ягодные гряды, за которыми высился сосновый бор.

– Рогнеда, возвращайся! – не унимался Свирид, перетаптывающийся на краю болота. – Нельзя там! Засосет!

Она села к нему лицом. Черный след, прочерченный по коварной зелени, был крив и короток. Рогнеде казалось, что она целую вечность пробиралась от дерева к дереву, тогда как путь ее занял не больше ста шагов, если бы они были сделаны по земле, а не по болоту.

– Хватит орать, – сказала Рогнеда.

В лесу ее голос прозвучал очень звонко и отчетливо, так что Свирид сразу услышал и примолк. Рогнеде было неприятно от мысли, что она в таком виде у него на глазах.

Облепленная грязью и тиной, с мокрыми прядями, выбившимися из косы и прилипшими к лицу. Черевички пропали, на грязных ступнях торчали посиневшие от холода пальцы.

– Теперь посуху выбирайся, – посоветовал Свирид. – Не полезешь больше в болото?

– Не полезу, – пообещала Рогнеда.

Это было правдой. Никакая сила, никакая опасность не заставили бы ее повторить подвиг.

– Тогда обходи посуху там. – Свирид показал. – А я тут пойду. Будем перекликаться, чтобы не заблудиться.

– Не стану я с тобой перекликаться, – сказала Рогнеда. – Потому что ты дурак.

– Дурак, – легко согласился он. – Не знаю, что на меня нашло. Наваждение. Прости меня.

Вид у него был такой виноватый и подавленный, что Рогнеде сделалось жалко его. Она представила себе, что случилось бы со Свиридом, вернись он домой один. Ее отец никогда бы не поверил, что она убежала сама, да еще без причины. Все заподозрили бы, что дело тут нечисто, особенно если бы Свирид признался, по какой причине они расстались. А если бы и не признался, то все равно выдал бы себя голосом и взглядом.

– Где твое молоко с пряниками? – спросила Рогнеда.

Она помнила, что он оставил сумку под кустом, когда они затеяли бегать наперегонки, но задала этот вопрос, чтобы показать, что сердится уже не так сильно. Свирид понял и просиял.

– На лугу оставил, – сказал он. – Могу сбегать, хочешь?

– Куда ты сбегаешь с твоей ногой…

– На одной допрыгаю.

Он показал, как будет это делать, и шлепнулся на зад. Рогнеда рассмеялась. Не слишком весело, но уже совсем беззлобно. Он стал прежним Свиридом, влюбленным, послушным и неопасным. Рогнеда встала, отжала на себе подол как могла и пошла искать дорогу в обход болота. Идти пришлось совсем недалеко. Вскоре они сошлись на поляне, усыпанной ягодами. Из кустов с фырканьем вылетели два тетерева и упали в кусты на опушке.

– Я тебе брусники собрал, Рогнеда, – тихо сказал Свирид, протягивая полные пригоршни.

Раздавленные ягоды пускали красный сок. Руки у него были грязнющие, но Рогнеда выглядела не лучше, а потому не стала чваниться.

Когда они двинулись обратно, Свирид пробормотал:

– Ты теперь не станешь со мной водиться, да?

Как ему ответить? Что? Не придумав ничего путного, она сказала:

– Сперва накорми, потом спрашивай.

Его широкая, от уха до уха, улыбка была такой счастливой, что Рогнеда не удержалась и тоже улыбнулась.

– Это я мигом! – закричал он и заковылял вперед, намереваясь добраться до сумки первым, чтобы вернуться с нею.

Но пряников ей отведать не пришлось. Навстречу им скакали всадники, сообщившие Рогнеде, что отец срочно наказывает ей ехать в Полоцк. Там уже ожидал ее князь новгородский, прибывший просить руки дочери Рогволода. Дело было такое спешное, что один из гонцов спешился, уступая ей своего коня.

Дрожа то ли от своей сырой одежды, то ли в страхе перед неведомым, Рогнеда вскочила в седло и поскакала, позабыв даже попрощаться со Свиридом. Когда же она оглянулась, его фигурка выглядела такой крохотной и далекой, что уже не значила ровным счетом ничего – ни плохого, ни хорошего.

Новая жизнь началась у Рогнеды. Она стала невестой.

Заняв место во главе пиршественного стола, Рогволод посадил дочь по левую руку от себя, а дорогого гостя – по правую. Все участники пиршества отметили это про себя и зашушукались, незаметно двигая губами:

– Быть свадьбе, быть.

Присутствовать при столь важном торжественном событии было так важно для приближенных полоцкого князя, что они почти не разбирали вкуса яств, уже стоявших перед ними и сносившимися к столу двумя десятками столовников в одинаковых желтых кафтанах, которые помогали сразу признавать их в толпе. Нет, не поесть-попить явились бояре со своими супругами и детьми. Да и можно ли было их удивить хоть чем-нибудь, будь то сахарные калачи, пироги с лебяжьими сердцами, белуга, начиненная икрой и перепелиными яйцами? Все едали они, все пивали – и горячительный мед, и хмельное пиво, и вина заморские, сладкие, и вина свои, зеленые, горькие. Даже к молочным поросятам, запеченным целиком, не все потянулись, так что уж тут говорить про фазанов с тетеревами.

Владимир ел мало, зато кубки менял часто, мешая напитки без опасения захмелеть. Это Рогволоду нравилось. Он считал, что удаль на поле брани являет тот, кто в застолье не плошает. Но это были лишь предположения. Князь мало что знал о будущем зяте. Сказывали, что родился он от служанки, забрюхатевшей от Святослава и прозывавшейся то ли Малашкой, то ли Милкой, теперь этого никто не помнил, кроме, пожалуй, самого Владимира. На свет он появился не в стольном Киеве, а в каком-то селе, где пряталась мать от праведного гнева княгини Ольги. Потом ее сослали или удушили, потому что воспитанием Владимира занималась не она, а дядька, коим был назначен отважный воевода Добрыня. Однорукий, заметно поседевший, он тоже сидел за столом, а вторым допущенным к пиршеству воеводой стал варяг Рагнар, называвший Владимира не иначе как конунгом Вальдемаром, – не столько потому, что забывался, а желая напомнить молодому князю об их общих корнях.