Если вам втемяшилось во что бы то ни стало влезть в некое платье, можно сесть на жесткую диету или запаниковать и выкинуть кучу денег, чтобы из ваших “упрямых зон” высосали за обеденный перерыв жир. Можно сделать эпиляцию, выщипать брови, под влиянием порыва купить чулки в сеточку, но когда придет назначенный день, вы посмотрите на себя в зеркало – то самое, с резким флуоресцентным светом, которого вы в последнее время избегали, – и осознаете неизбежный факт: та женщина, которую вы сегодня повезете на встречу выпускников, на четверть века с лишним старше той, что когда-то окончила университет.

Как это случилось? Время меняет все, кроме нашей вечной способности удивляться переменам[52]. Забыла, кто это сказал, но он был чертовски прав, верно? Когда я в юности слышала, как мамины подруги говорили: “В душе мне двадцать один год”, меня это изумляло и становилось даже как-то неловко за них. Обозревая эти древние развалины в нашей гостиной, я думала: не могут же они чувствовать то же, что и я? Разум и чувства не должны отставать от возраста. Старея, человек взрослеет, то бишь становится зрелым. Теперь же я понимаю, что это совсем не так. Быть может, мы сбрасываем прежних себя, как кокон, или же наши юные личности живут внутри нас, терпеливо дожидаясь, когда снова настанет их час?

Временная парковка ровно напротив университета, на другой стороне улицы; моросит дождь, сибирский ветер треплет деревья. Прикрывая ладонью укладку, пробираюсь по топкой траве, опасаясь, как бы не сползли чулки, а один уже норовит. Смутно припоминаю статью из какого-то журнала, в котором предупреждали, что не надо надевать чулки сразу после того, как приняла ванну с пеной. И что мне было не выбрать практичные, соответствующие возрасту непрозрачные колготки?

Самое смешное, что я сама не знаю, какая именно Кейт идет на фуршет в комнату отдыха старшекурсников. Студентка из восемьдесят пятого года, что была вовлечена в мучительный любовный треугольник и с наслаждением переслушивала в плеере “Самую большую любовь” Уитни Хьюстон, опьяненная сексуальной властью над соперничающими ухажерами, или же Кейт теперешняя, мать подростков, с пропавшим без вести, предположительно погибшим либидо, которой через три месяца исполнится пятьдесят?

Да кто ж считает.

19:27

Мы с Деброй договорились встретиться у домика привратника и вместе пойти в колледж. На третьем курсе нам не раз доводилось делить с ней комнату (а на первом – парня, Двуличного Теда), и я решила: если вдруг окажется, что я изменилась до неузнаваемости, то уж огненно-рыжую Дебру Ричардсон заметят все и догадаются, что рядом с ней, скорее всего, Кейт Редди. Теперь-то я понимаю, что боюсь не постареть, а того, как другие воспримут меня постаревшую.

– Господи, Кейт, ты только посмотри на этих детей! – вскрикивает Деб, указывая на трех крепких парней, явно членов яхт-клуба, которые поднимаются по лестнице из бара. – Сколько им, лет девятнадцать? Ты можешь себе представить, что когда-то мы занимались сексом с такими малолетками?

– Да, но не забывай, что нам самим тогда было по девятнадцать.

Я ее почти не слышу, так сильно дует ветер. Его буйное дыхание несет нас через двор к широким филенчатым дверям столовой, таким знакомым, что я могу нарисовать их по памяти.

– Но они же просто младенцы, – смеется Деб, тыча пальцем в парней.

Так и есть, а ведь какими взрослыми мы казались себе в их возрасте. Парни оглядываются на нас, двух немолодых нарядных женщин, и отворачиваются. Наверное, думают, что мы матери кого-то из студентов.

19:41

Перед ужином подали аперитив, и наша толпа разделилась на островки. Все разбились на группы по пять-шесть человек. Шумные островки состоят из тех, кто и так регулярно общается. Для них это всего лишь очередная встреча, хотя и в более нарядных платьях, строгих костюмах и с выпивкой поприличнее. Тихие неловкие островки составлены из рыхлых мужчин и смущенных женщин, которые глазеют друг на друга и поддерживают самую пустую светскую беседу из возможных, силясь понять, кто же перед ними, кем они были когда-то и почему эти две версии не пересекаются.

На моем острове всего четверо обитателей – Деб, я, Фиона Джаггард и мужчина, которого никто из нас не знает. Опрятный, в овальных очочках, маленький, как ребенок, но одет продуманно; не переставая улыбаться, вежливо поворачивается и слушает, когда кто-то из нас говорит. Не удивлюсь, если окажется, что на самом деле это автоматон, который создали в экспериментальной научной лаборатории и вывезли на первое в жизни светское мероприятие.

Фиона же, напротив, воплощенная энергичность. Она всегда такой была. Помню, однажды на званом ужине она так расхохоталась, что у нее портвейн носом пошел. Сидевшие дальше за столом подумали, ей нос расквасили в драке. “Эта девица – свой парень”, – сказал мне как-то поклонник, и я не поняла, с восторгом или с испугом. У Фионы четыре брата, два младших и два старших, так что в детстве она все каникулы играла в крикет и строила на деревьях домики из досок. Как-то раз, когда мы жили в общежитии, сломался бойлер. Четыре дня все остальные ходили грязные и вонючие, Фи же вставала в семь утра и весело мылась холодной водой, зычным альтом напевая что-то из репертуара Гилберта и Салливана.

Годы ее не утихомирили, и улыбка ничуть не потускнела. На Фионе темно-красное бархатное платье: может, боится, что снова чихнет портвейном?

– Где ты живешь, Фи?

– В Пиддлтрентхайде.

– Я серьезно.

– В Пиддлтрентхайде. Это реальное место. Конечно, не дом, а развалюха, но я считаю, что шанс поселиться в деревне под названием Пиддл упускать нельзя, – смеется Фиона, обращаясь к Человеку-роботу. Мне показалось или он действительно кивнул ей в знак того, что понял шутку? Возможно, собравшие его аспиранты перед тем, как отправить сюда, включили функцию “восприятие юмора”. – Чертово платье, – поеживается Фи. – Слишком мало. Сто лет не надевала нарядные шмотки. Раскопала его в секонд-хенде в Дорчестере. – Она обводит пальцем высокий вырез. – Ужасно давит. Чувствую себя как лабрадор.

– Помнишь то синее платье, в котором ты пошла на танцы? – спрашивает Деб. – Те самые, на которых ты…

– Господи боже! – восклицает Фи, задев локоть официанта, который ходит по залу, наполняя бокалы. Он проливает вино на хрупкую худую блондинку из соседней группы; женщина вздрагивает, как от кипятка. – Оно слетело на пол прямо во время танца. Бедный Гаррет Тингамми получил по морде. На большее он со мной и не мог рассчитывать, если уж на то пошло. Теперь-то что уж. Одну грудь мне оттяпали три месяца назад. Потому и без декольте.

Мы с Деб дружно берем Фиону за руки, как будто она едва не упала или того и гляди упадет.

– Фи, мне так жаль, я не знала…

– Да ну что вы, все в порядке, выявили на ранней стадии и так далее. Мне повезло. Мой терапевт моментально сообразил, что к чему. В душе нащупала в груди уплотнение размером с орешек, а через полтора месяца мне уже вставляли имплант. Сиська стала краше прежней, если уж начистоту. Джонни держался молодцом. Сказал, мол, скоро снова будешь скакать.

– Ох уж эти мужчины, – отвечает Деб, осекается, извиняется перед Человеком-роботом, и тот наклоняет голову ровно на тридцать градусов, чтобы показать, что извинения приняты.

– Да я только повеселилась, – говорит Фи. – Что толку себя жалеть. Тем более должен же кто-то всем рулить. Оно само собой не разрулится.

– Чем – всем?

– Клубом верховой езды для инвалидов. Большое дело. Раньше там были только пиддлерцы, потом к ним занесло меня, так что теперь с божьей помощью я там всем заправляю. Детишек к нам возят со всей страны. Некоторые лошадей в глаза не видели, бедняжки. И на поле-то отродясь не бывали, не говоря уж о паддоке. – Фи допивает вино, запрокинув голову, точно горький пьяница. – Такие, кстати, больше всего привязываются к лошадям.