– Михалыч, а ты сможешь прокормить и её, и лошадь, и детей? Вот ты кем станешь? Ты говорил – танкистом. А танкисты сколько получают? Нисколько! Они забесплатно воюют. А я – шахтёром! Шахтёры получают больше всех в Советском Союзе. Лошадь будет моя!
– Хоть ты, Борька, старше, мы одинакового роста. А пока ты расти будешь, лошадь до неба вырастет – никакой шахтер не прокормит!
Мы стали бороться. А мой алюминиевый бидон упал вниз с грохотом. Лошадь испугалась. А мы боролись дальше. Вдруг я увидел внизу папу, поднимающего бидон. Слез с Борьки и побежал домой. Наши квартиры напротив. Только и услышал за спиной Борькин вопль:
– Ты куда! Мы недоборолись!
Я знал, папа поднимался быстро через одну-две ступеньки. Он всегда так скакал. И я успел сказать бабушке, что молока нет и что деньги – вот. А что «Переучет. Ревизия» сказал уже им обоим. Бабушка посмотрела на папу и на мятый бидон и сказала:
– Миша, я ничего не понимаю! Я Михалыча посылала…
– Мама, а что понимать? Ревизия в молочном. Заведующую посадят. Персонал поменяется. Как прошлым летом в овощном.
– Позапрошлым, Миша! Зима на носу.
– Вот именно, мама. Мне – лишь бы кассирша Раечка осталась.
А я подумал: «Надо же, Раечка… Симки-то нету уже навсегда».
Тиха! Идут зонятиr!
Папа сказал:
– Михалыч, я по делу. А ты тут бабушку слушай. Если что.
– Пап, я с тобой!
– Я в молочный, к Раечке. М-м-м-м… к тете Рае! Тебе-то зачем?
– А мне по пути. К Танечке!
– А-а-а, ну, пошли! Заметил, Михалыч? У нас с тобой похожие идеи возникают.
И разулыбался.
В подъезде папа в три прыжка вниз с третьего оказался на втором этаже:
– Вот и Танечка! Звонить? Или сам?
– Пап, а у тебя случайно нет какого-нибудь дела к Танечкиному папе?
– Дрейфишь, что ли? Ты же почти школьник уже!
– Нет, конечно. Но сам посуди, это к Борьке я могу позвонить «А Боря выйдет?» А Танечка… она женщина. Этикет. И все такое. Сам учил! Тебе-то к тете Рае по делу. А мне просто повидаться. Нужна причина!
Папа чесал нос секунд пять. Потом позвонил. Я спрыгнул, как он. Через пролет в один прыжок с перилами. И встал рядом.
– А-а-а, ребята, проходите! Моя как раз отошла ненадолго! – это папа ее.
Танечка не вышла. Раздавались довольно противные звуки пианино. На двери в комнату приклеена записка:
«Тиха! Идут зонятиR!» Я прочитал и вздохнул. Девочки есть девочки… На кухне дядя Коля разлил в стаканы «Портвейн таврический». Судя по надписи на бутылке.
– Ну, Миша, давай. За Михалыча!
– Коля, пить не будем. Наша смена с утра. А там, похоже, четвертый колодец запороли. Переохладили. Придется нам пораньше. Надо расчухивать!
И пошло-поехало. Про блюмсы, рельсы, балки, двутавры…
Появилась Танечка, сделала книксен.
– Позвольте, господа, а кто мое объявление отлепил и сбросил на пол?..
Все мы вышли в коридор. Танечка подняла объявление и махнула им вопросительно:
– Вот!
Мой папа серьёзно спросил:
– Мадемуазель, а как именно оно было приклеено?
– Вот так! – она плюнула на обратную сторону бумаги и прихлопнула ее к двери. И еще сверху побила ладошками.
– Видите ли, миледи, – начал речь папа, – как инженер, могу утверждать, что такая конструкция продержится максимум полчаса. Это легко доказать…
Танечка зашла и вышла с будильником. Протянула папе.
– Доказывайте, сэр. Только прошу не шуметь.
Папа и дядя Коля уселись в коридоре на пол со стаканами и будильником. Облокотились на стенку и стали смотреть то на будильник, то на объявление.
А мне она сказала:
– Михалыч, заходи. Будешь разучивать со мной гамму ре минор!
И мы стали разучивать. И немножко шептаться про свои дела. Потом в коридоре заклацал замок. И раздался голос Танечкиной мамы:
– Мальчики? Миша? Коля? Что здесь происходит?!
…И папа ушел.
К вечеру я вернулся. И за ужином сказал:
– Пап, помнишь, мы насчет музыкалки говорили? А я отказывался?
– Ну?
– Так я согласен.
– На аккордеоне согласен?
Бабушка вмешалась.
– Миша! Это же такая тяжесть – аккордеон. И такие деньги! Может, флейту?
– Ничего, мама. Я давно четвертушку присмотрел в комиссионке. «Вельтмайстер»!
– Пап, и еще. Видишь, я из пюре сделал Фудзияму. А сверху сметана. И укроп. Таня научила!
– Раечка… тетя Рая… такое умеет. Еще лук по кругу кольцами. Маринованный.
Фикусы и пальмы
Прозвенел звонок. Школьный буфет стал быстро пустеть. А мы с Танечкой и Борька немного замешкались и выходили последними. Борька запихнул остаток пирожка себе в рот и промычал неразборчиво, но с гордостью:
– Ну, все. У меня немецкий!
У нас-то иностранный будет только через год. А он уже сейчас во дворе на войне мог разведчиком быть. И проникать к немцам.
Вдоль всего коридора стояли фикусы и пальмы в больших кадках на подставках. Каждая кадка была окружена белой накрахмаленной занавеской. Через пять растений от нас Борька задержался и стал вытирать руки такой занавеской. А через восемь растений от нас к нему приближалась директор. Он ее не видел. Мы спрятались за фикус и замерли. Директор подошла к Борьке сзади. Взяла его затылок, надавила и воткнула носом в землю. Подержала секунду и сказала:
– Голубчик, родителей сегодня ко мне!
Борька даже не ойкнул. И с таким земляным лицом пошел в свой класс. Мы с Танечкой ускользнули на цыпочках и побежали вниз по лестнице в свой.
Через день мы шли в школу всей компанией и с Борькиной мамой. Она несла большую стопку накрахмаленных и отутюженных занавесок, завернутую в газеты. Директор встретила внизу:
– Прекрасно, товарищи! Вовремя. Как раз завтра у нас будет китайская делегация! – и взяла занавески.
Мама сказала:
– Раиса Адамовна, а можно было таки не втыкать Бореньку в землю? Он очень ранимый мальчик!
– Ваш ранимый мальчик третьего дня на школьном дворе таскал пионерку за галстук и кричал «ферфлюхтен русиш швайн!» Хотите, чтобы мы и с этим разобрались?
– Нет, не хотим! Боренька, как же так? Наш папа до Берлина дошел…
Я вмешался:
– Он был наш русский разведчик! Немцы принимали его за своего. А пионерку он потом спас!
– Вот, видите, – сказала директор, – все родители всегда говорят: «Мой мальчик такой чувствительный, моя девочка такая ранимая». А Миша… Михаил Александрович… что говорит? Он говорит: «Этот Михалыч – тот еще фрукт, с ним надо построже!» И выращивает правильно! Кстати, пусть Миша… Михаил Александрович… позвонит мне сегодня вечером. Не забудь сказать! – и положила ладонь мне на макушку.
Я съежился.
В ноябре еще не очень холодно. Но деревья в основном голые. На тротуарах стояли наши фикусы и пальмы вдоль всей улицы. И мы стояли. Вся школа. И махали китайскими флажками. Играл оркестр. Танечка сказала:
– Мальчики, а давайте китайский выучим!
Я насупился. Надо же… замуж она, что ли, за китайца собралась?..
Низовка
Мы с папой приехали в азовстальский пансионат на выходные. Порыбачить. А наутро пришли на пляж к лодкам. Людей на песке и в воде было много. А все лодки лежали на берегу. В море – ни одной.
– Низовка, – сказал лодочный хозяин, – запрет на выход судам.
– Да мы отойдем чуть-чуть, и на якорь. Порыбачим до обеда.
– Да! Мы чуть-чуть! – сказал сзади меня знакомый голос.
Я обернулся. Это была моя бывшая воспитательница детсада. Загорелая. И улыбалась.
– Привет, Михалыч! – и вставила мою голову себе подмышку.
Это было лишнее. Все-таки детсад закончился два года назад. Но отстраняться не стал. Чтоб не обидеть. Хозяин лодок немного помрачнел.
– О, и дети, и женщины… Ладно, Миша… Тебе я доверяю. Возьмешь мою спасательную.
Я посмотрел на папу с гордостью. Волосы на его ногах шевелились. А на груди нет. Потому что низовка. Низовой ветер от берега к воде. Воспитательница тоже посмотрела на волосы с гордостью. Надо же… Откуда она тут?..
