– Михалыч, давай колыбельную! Усыпишь – отпущу во двор.
Я усыпил.
Сонечка и Анечка
Я любил исследовать начинку будильника. А ещё раскалывать молотком гальку, чтоб рассмотреть форму и цвет скола. А здесь в больнице ничего этого не было. Был инфекционный бокс, а в нём я и две девочки. Вот и играл с ними, во что скажут. Они школьницы, а я лишь недавно в детский сад поступил. Слушался их. Играли они со мной беспрерывно. Я уставал и не всегда успевал следить за переменами их ролей, которых было всего три: учительница, врач и мама.
– Михалыч, родить тебя в трудное время было непростым решением, а ты огорчаешь меня, – Соня бубнила взрослым интеллигентным голосом с безразличным лицом, кому-то явно подражая. Аня подхватывала:
– И в букваре третий день не можем сдвинуться с «мамы» и «рамы»!
Я честно скулил:
– Уста-а-ал…
А они тут же:
– Больной, почему не спим? Сестра, уколите его пенициллином! И почитайте на ночь.
Они и укладывали, и укалывали, и читали. Постепенно и меня научили сносно читать. В конце срока уже выходили гулять. К боксу прилегал асфальтовый пятачок и лавочка. И вот как-то вышли, а на асфальте написано «Ангины дуры!» Соня и Аня меня заставили прочитать вслух. И пришли в сильное возбуждение.
– Это скарлатина написала! Михалыч, мы этого так не оставим. Ищи мел!
Пока они стирали подошвами, я нашел. Мы обогнули выступ, отделяющий соседний бокс. И Аня написала на их асфальте «Скарлатины кретины!»
Мама забрала меня из больницы навсегда. Соня и Аня поцеловали напоследок и ушли к скарлатинам прыгать в классики. В центре города мама сказала:
– Давай, Михалыч, в гастроном зайдём. Там дают кое-что. С детьми без очереди.
Развернула чистый платок. Там была соска-пустышка. Вставила соску в мой рот, а меня взяла на руки. Я был в курсе, уже делали так.
Возле прилавка я вытащил соску изо рта и указал пальцем на стену:
– Ба-ка-ле-я, – и ещё, – со-ки-во-ды!
Позади колыхалась очередь. После «гас-тро-но-мии» бабушка рядом возмутилась:
– Вот те раз! Уже со школьниками на руках без очереди лезут. А если я своему деду вставлю соску и приду тут всё покупать? Или он мне вставит соску и возьмёт на руки?
– Он не школьник. Ему два года, – мама немного сбросила.
– В два года не читают!
– Три с половиной, – некстати уточнил я.
– А он и не читает. Он просто помнит.
На улице я сказал:
– Мама, я не помню. Я читаю. Меня Соня и Аня научили.
Дома собрались гости. Ели, пили и шумели.
– Ну, давай, Миша, за ваш новый шкаф!
Это потому что родители шкаф купили, пока я в больнице был.
– Ну, давай, Миша, за Михалыча, за его здоровье!
Это потому что я выздоровел, пока они шкаф покупали.
Потом гости ушли. Шкаф был светлого дерева. С зеркалом. Мама с папой обнимались перед зеркалом и разговаривали насчёт того, какое счастье этот шкаф. Я тоже испытывал счастье от шкафа. И особенно от них, обнимающихся. А потом они сказали:
– А давай и Михалычу тоже счастье сделаем! Михалыч, какая у тебя мечта?
– Я устал мечтать. И спать хочу.
И не признался в том, что мечтаю побыстрее вырасти и жениться. На Сонечке. Или на Анечке. А пока просто уснуть, чтобы они скорей приснились.
…Такие красивые. И мои любимые имена.
Кляссер
Мама вышла замуж и поселилась в большой квартире. В самом центре, с видом на городской театр. Я какое-то время жил тоже там. Было интересно. Особенно, когда оставался один. Включал огромный американский приемник и слушал последние известия. А когда все были дома, заводили только пластинки. Немецкие трофейные. Или оперу «Князь Игорь»: «О, дайте, дайте мне свободу!..»
И я заскучал. Прежде всего, по дворовым друзьям. И по Танечке. И в нашей коммуналке было намного веселее, чем одному на огромном балконе. Даже и с цейсовским биноклем.
И вот приехала бабушка Аня, поселилась с папой, и они забрали меня. И снова я стал для всех вокруг «Михалыч».
– Михалыч! – это дядя Жора и папа позвали меня на кухню. И спросили: – А кто тебе больше нравится – тетя Рая или тетя Лена?
Они каждую пятницу пили самогон и подолгу расспрашивали в этом духе друг друга. И дядя Боря из нашего подъезда часто к ним присоединялся. Сейчас он в тюрьме. А так – и его расспрашивали… А тут решили спросить у меня. Я догадался о смысле вопроса. И сказал:
– Мама. Она более стройная.
Папа помрачнел. Вошла бабушка и поставила миску жареных бычков:
– Мальчики, вы ешьте, ешьте! И Михалыча накормите, – и дальше, – Миша, Жорик прав. В твоем положении невест надо не на себя прикидывать, а на Михалыча. Чтоб ему нравилась. А он ей.
А я сказал:
– Давайте уже, кормите скорее! Мне к Борьке надо.
С этого дня все женщины, знакомые с папой, стали проявлять ко мне внимание. Чаще всего так: гладили по голове и говорили «молодец, Михалыч!» безo всякой причины. И совали что-нибудь в карман. И тетя Рая из молочного, и тетя Вера из овощного, и наша классная. И даже директор школы Раиса Адамовна. Конфеты или монеты. Конфеты я отдавал Танечке. А на вырученные от головы деньги купил кучу китайских марок. Продавщица в канцтоварах тоже погладила, дала бесплатно еще десяток и большой цветастый конверт.
Я стал филателистом.
Мы сидели с мамой в театральном сквере на лавочке. Был ноябрь и холодно. Мама сказала:
– Сегодня День артиллерии. Давай тебе подарим что-нибудь.
День артиллерии – папин любимый праздник. И дяди Жоры соседа, и дяди Бори из тюрьмы, и дяди Коли, Танечкиного папы…
– Мама, мне нужен кляссер для марок. Как у Борьки. Только он дорогой!
Она встала. Положила ладонь на мою голову. На ней был серый английский плащ, схваченный в талии широким поясом. Очень элегантный. А талия в охвате… была заметно меньше моей головы.
– Ну, пошли за кляссером? – и ослепительно улыбнулась.
Лампочки и звездочки
В школе был праздник елки. Праздник был в спортзале. Мы, младшие классы, сидели на длинных лавочках вдоль стен. А елка стояла в углу. Дед Мороз сказал речь голосом Борькиного папы:
– Да здравствует великий и могучий советский народ, покоритель космоса!
На нем был красный халат, расшитый ракетами и спутниками из картонного серебра. Самая большая ракета была пришита у него сквозь нижнюю переднюю пуговицу. На нас тоже были костюмы и маски. Я был заяц, а Танечка – снежинка. И оба – с октябрятскими звездочками. Которые с портретом Ленина, кучерявого мальчика-отличника. А на большинстве были маски в виде ракет с прорезями для глаз и дыхания. Типа иллюминаторы. Сами вырезали на прошлой неделе.
А потом Дед Мороз вдруг как заорет:
– Ну-ка, елочка, зажгись! – и велел и нам всем, и Снегурочке тоже кричать.
А сам подошел к стене. И начал давить всякие выключатели. Борькин папа работал электриком в нашей школе. Свет вверху погас. Елка красиво засияла. Хоть это и были обычные лампочки. Как у всех дома. Только выкрашенные красными и синими чернилами.
Танечка прошептала мне на ухо:
– Михалыч, хочешь поцеловать моего Ленина? А я твоего поцелую.
– Какого Ленина?
– Этого! – и показала на свою (снежинкину) грудь. – А я – этого, – и показала на мою (зайкину).
Я недолго думал. И согласился. Танечка была самая красивая Снежинка на нашей лавочке. И мы стали обмениваться поцелуями под елкин свет и песню «В лесу родилась ёлочка» из репродуктора. Подбежала Снегурочка и громко и взволнованно зашептала:
– Михалыч, что это вы здесь вытворяете! Я вот Мише… твоему папе… все скажу!
– А что?! Мы Ленина целуем!
– Какого Ленина?
– Вот этого! – сказали мы с Танечкой. И показали.
– А ну-ка, оба, марш в хоровод и больше так не делайте!
Мы пошли.
В машину Борькиного папы залезли все дети из нашего двора. А мне не хватило места. Я пошел пешком. И понес подарок, целлофановый пакет с конфетами. Целлофан был прозрачный, раскрашенный красным. Внутри виднелись знакомые конфеты. Такие, с полкарандаша размером. И каждая завернута в целлофан с красной раскраской. Летом нам с Борькой продавщица давала такие, если нам везло найти бутылку из-под лимонада. Так вот, та краска была сладкая. Я решил проверить – а не такая ли и эта? На пакете? Лизнул. Она была такая. И стал идти и лизать дальше. Только не замечал, что лицо сильно красилось.
