К. Маркс и Ф. Энгельс в своей повседневной работе всегда обращались к источникам и документам, не довольствуясь сообщениями из вторых рук. В 1890 году Ф. Энгельс, говоря об изучении теории марксизма, писал Иосифу Блоху: «…изучать эту теорию по первоисточникам, а не из вторых рук… это гораздо легче». В одном из писем к Марксу Энгельс с возмущением замечал: «Я основательно прочел трактаты старого сэра Джона Девиса… это главный источник; цитаты из него тебе встречались, конечно, сотни раз. Это чистое безобразие, что нельзя где угодно найти подлинных источников; из них всегда можно извлечь бесконечно больше, чем из обработки их, где все, что в источниках ясно и просто, делается непонятным и запутанным».

Поль Лафарг, характеризуя методы работы К. Маркса, вспоминал: «Маркс не довольствовался сообщениями из вторых рук, он сам всегда добирался до первоисточника, какие бы трудности это не представляло. Даже ради второстепенного факта он спешил в Британский музей, чтобы в его библиотеке проверить этот факт».

В. И. Ленин не раз указывал на необходимость изучения истории во всей полноте фактов, что возможно только при обращении к источникам, а не к литературе. Ленин говорил, что факты нужно брать в их целом, в связи и взаимосвязи, с учетом конкретной исторической обстановки. Факты же отрывочные, взятые произвольно, могут принести только вред. Не приходится говорить, что ученые-историки, изучая прошлое, работают прежде всего над памятниками его.

Значит, существует большая разница между историческими источниками и исторической литературой. Литература, так сказать, «вторична», она пишется на основании изученных источников. Правда, многие литературные произведения, написанные на основании источников, с течением времени сами превращаются в исторические памятники, исторические источники. Примером этого — «Книга о скудости и богатстве» И. Т. Посошкова и четырехтомник «История Российская с самых древнейших времен» В. Н. Татищева. Труды ученых, произведения писателей, картины художников, созданные на основании источников, играют сами роль источников при изучении истории той или иной отрасли науки, творческого пути писателя или художника.

Как же сохранились письменные документы, где они нашли себе приют в течение многих веков, отделяющих нас от полулегендарных столетий древности?

Если хранилищем археологических памятников является земля, а этнографические и лингвистические памятники нашли свое прибежище в народном быту, то письменные памятники сохраняют в специальных древлехранилищах, где они оберегаются от огня, сырости и т. п.

Эти древлехранилища называются архивами.

Архив. И сразу же воображению рисуется что-то пыльное и затхлое, отжившее, прошлое… И видится этакий Акакий Акакиевич. Очки в оловянной оправе, непонятно как зацепившиеся за фиолетовый кончик носа; ворох пожелтевших листов, могильная тишина, шуршание бумаги, вечность… Что-то в этом роде представляется тем, кто никогда не соприкасался с архивами.

Есть еще, к сожалению, и такие люди, которые путают архивы с похоронными бюро или… «в общем с чем-то кладбищенским»! Ведь говорят же, что «такого-то пора сдать в архив». Это почти одно и то же, что «вычеркнуть из списка живых». Бюрократа у нас часто называют «архивной крысой», а рутинеров, цепляющихся за привычное, спокойное, старое, упрекают в том, что они «обросли архивной пылью».

Да, много нелестных выражений начинаются словом «архив». И виновато в этом прошлое архивного дела в царской России.

Вспомним, как безнадежно звучат слова составителя «Дела об описании прежних лет архивы». Их цитирует В. Короленко в докладе «Сто лет назад и в наше время».

Сто лет велось описание Балахнинского архива, и за это время «оказались от изъядения мышьми многие книги и на них оболочки, а у других и листы повреждены, и при том в палате от бываемых дождей сквозь каменный в потолке свод по ветхости на излатах крыши проходит течь, через что состоит крайняя опасность дабы в полагаемой в той палате производимым делам не могло причиниться погнития и повреждения».

И писатель, так и не обнаруживший Балахнинского архива, горестно резюмирует: «Пройдет еще сто лет. И опять кто-нибудь будет просматривать эти полуистлевшие вязки бумаг, если только мышеядь и пробитие дождями не покончит с ними так же успешно, как покончили они с большинством дел, находящихся в Балахнинском магистрате».

Вот что означало «сдать в архив»!

Это о документах. А люди, работавшие в них?

Невольно помянешь ядовитого мемуариста XIX века Филиппа Филипповича Вигеля. О, он умел позлорадствовать! Лучшего знатока архивов России конца XVIII и начала XIX века Бантыш-Каменского Вигель представил «мрачным старцем, всегда сердитым и озабоченным»: «…вечно брюзжащий, он не допускал иных интересов, кроме архивных; могильное молчание воцарялось в его присутствии; жизнь вне мертвых хартий была ему непонятна».

И, наверное, были такие, у кого на руках имелись бесценные документы, письма, книги и которые невольно задумывались: а стоит ли их сдавать в архив? Сохранятся ли они там для потомков? Ведь не только «мышеядь и пробитие дождями», но и пожары и бездушные чиновники в любой момент могут уничтожить эти ценности.

В волоколамском Иосифовом монастыре известный русский археограф, издатель древних документов Строев обнаружил архив. «Архив помещался в башне, где в окнах не было рам. Снег покрывал на пол-аршина кучу книг и столбцов, наваленных без разбора, и я рылся в ней, как в развалинах Геркуланума. Этому шесть лет; следовательно, снег шесть раз покрывал сии рукописи и столько же на них таял: теперь, вероятно, осталась ржавая гниль».

Уничтожали архивы мыши, снега, пыль, вода, пожары и… чиновники. Чиновники были стихийным бедствием «на законном основании». Они уничтожали «по распоряжению свыше».

Архивных помещений было мало. Документов и чиновников — много. Чиновникам не очень хотелось оберегать архивы. У них была другая забота — как бы что-нибудь прибавить к своему жалованью за счет архивов!

Практика архивного дела помогала этому. Чтобы разместить новые документы, уничтожались старые. В 1845 году для освобождения помещений архивов разрешено было отбирать к уничтожению материалы, пролежавшие в архивах свыше 10 лет.

В 1847 году было «отобрано» 30 тысяч «единиц хранения». А ведь «единица хранения» — это не один документ! Обычно это несколько или ряд документов, связанных друг с другом общностью содержания. Через пять лет, в 1852 году, отобрали и уничтожили уже 68 тысяч «единиц хранения»!

Согласно особым правилам разрешалось продавать «несекретные материалы»… на бумагу для оберток! Доход от продажи шел для «наградных» чиновникам. И, конечно, те уж старались. В Пскове продали архив казенной палаты, где хранился миллион единиц хранения. В Витебске архив распродавали «на пуды». И продали ни много, ни мало — тысячу пудов! Нижний Новгород не хотел отставать и продал 30 возов документов приказчикам «под рыбу».

Ученые пытались бороться с этим варварством. Но они бессильны были что-либо изменить.

Один из крупнейших архивистов России XIX века, Самоквасов, безнадежно резюмировал, что уничтожение архивов будет продолжаться и впредь, так как «волею судеб архивное дело в губерниях вручено 150–200 „ученым“ в лице чиновников, исправников, безграмотных попов, „отставных козы барабанщиков“ и недорослей».

Теперь пора пригласить читателя на Большую Пироговскую улицу в Москве. Там расположились несколько самых крупных советских архивов и Главное архивное управление при Совете Министров СССР.

Огромные 10—12-этажные здания щурятся на оживленные улицы узкими вертикальными разрезами чуть подслеповатых окон. Внешне эти здания мало отличаются от тысяч подобных. Разве что этими окнами. Окна необычные. Снаружи сквозь них ничего не видно, но свет в помещение они, конечно, пропускают. Дело, разумеется, не в любопытных взглядах прохожих. Да и с тротуара не заглянешь, скажем, на десятый этаж. Свет — враг документов, враг бумаги. И его допускают в архивные хранилища в ограниченном количестве и в рассеянном состоянии.