— Ее больше нет, — сказал Лакоста, глядя в тарелку с костями. — Она умерла в прошлом году от чахотки, в Гамбурге.

— Простите… — выдавил Шафиров. — Простите…

— Да что ж тут прощать? — поднял брови Лакоста. — Это жизнь, и это смерть. Все распределено. Никто ни в чем не виноват. И я, как двадцать лет назад — только не с Ривкой, а с ее сыном. И как будто и не было этих двадцати лет… Яков! — позвал он. — Яша!

Из соседней комнаты косолапо выкатился большеглазый кудрявый мальчике деревянной сабелькой в руке.

— Вот мы, оказывается, какие! — сладким голосом сказал Шафиров. — Сколько же нам?

— Третий годик, — сказал Лакоста, а Шафиров отвел сабельку, которой ребенок нацелился в его алмазную звезду на ленте.

— Надо будет обязательно определить его в Преображенский полк, — сказал Шафиров, напряженно следя за рукой мальчика. — Такой боевой.

— Посмотрим… — уклончиво сказал Лакоста, прижимая внука к коленям. — Да ведь туда и берут только дворян.

— Ну, мы-то с вами знаем, какие там дворяне! — усмехнулся Шафиров. — Светлейший князь, например, Александр Данилыч…

Лакоста промолчал, поглаживая ребенка по щекам.

— Да, да, непременно! — с жаром продолжал Шафиров. — Я это устрою, можете не сомневаться… А помните эту Пасху, — он наклонил большую голову к плечу, глядел издалека, — и этого дикого еврея из Смоленска, и как вдруг пришел государь.

— Помню, — откликнулся Лакоста. — Его звали Борох Лейбов.

— А ту ночь у Прута, — почти простонал Шафиров, — ночь, грохот, и его мертвый немой шатер, и вы идете туда — помните?.. — Он тряхнул головой, букли богатого парика заструились. — Я ведь к вам опять с просьбой, Ян.

Лакоста разомкнул руки, и ребенок, вырвавшись, убежал.

— Вы ведь знаете этого… — Шафиров сдвинул брови, наморщил лоб над переносицей. — Вытащи, кнутмейстера. Он пытал Алексея Петровича.

— Да, знаю, — кивнул Лакоста. — Не скажу, что он мой лучший друг, но он по-своему тоже несчастный человек. И потом, ведь мы с ним в некоторой степени коллеги.

— Вот-вот! — придвинулся Шафиров. — Это очень важно — то, о чем я вас хочу просить. Никто этого не сделает, кроме вас — только вы один!

— О чем, собственно, речь? — сухо спросил Лакоста.

— О царе, — сказал Шафиров. — О царевиче. О России… Ведь вы любите царя — как я, как все мы?

— Да, — помешкав, сказал Лакоста, — я, действительно, люблю его. Он тоже по-своему несчастный человек — вот как тот же Вытащи. Счастливых людей я не люблю — они либо дураки, либо мерзавцы.

— Царевич Алексей должен умереть, — шепотом сказал Шафиров. — Это решено, потому что это нужно России. Но позорная публичная казнь не в интересах России, не в интересах царя… Вы ведь знаете, Ян, — великий Петр сделан совсем не из железа и не из камня. Отцу трудно, невозможно приказать: «Идите, удушите моего сына». Я знаю, отец ждет от нас помощи, и вы…

— Что — я?! — в смятении вскинул руки Лакоста. — Я — шут, царский шут!

— А я не шут? — перебил Шафиров. — Шут гороховый! Все мы шуты — вы, я, Меншиков, Ромодановский, — все! И я хочу, хочу быть шутом великого Петра, потому что Его Величие на нашем шутовстве держится… Ян, идите к Вытащи, он послушает вас. Он должен сказать царю то, что царь ждет, что царь не хочет и не может сказать сам: «Я удушу…»

— Вот если б пятьдесят, и с оттяжкой… — топчась в дверях, мямлил Вытащи. — А я ведь без оттяжки… — Лакоста хорошо все ему объяснил, и он жалел Петра, хотя жалеть царя было очень страшно.

Петр сидел, сгорбившись над заваленным бумагами столом, глядел на своего шута и кнутмейстера внимательно, но как бы не отсюда, не из этой комнаты, а из Вены: поверх других бумаг лежало донесение Ягужинского о том, что венский резидент Веселовский бежал в Лондон и что англичане противятся его выдаче.

— Да? — сказал Петр, припечатывая донесение ладонью. — Ты что это?

— Так ведь я, государь, Ваше Величество, хочу, как лучше, — сбивчиво продолжал Вытащи. — Ты ведь на себя погляди, ты ведь вон как умучился — смотреть страшно! Это ведь надо понять… — Он скривил рот, часто заморгал, то ли всхлип вырвался из его глотки, то ли рык. — Я — его — удушу — и дело с концом… Ваше Величество!

Петр медленно подымался из-за стола, неотводно глядя в мутные, налитые слезами глаза Вытащи. Услышав это жданное, желанное «удушу», он не вдруг и понял, кто плачет — полубезумный шут или он сам, отец. Потом пришло: плачут оба.

Подойдя к Вытащи, он крепко взял его за уши, стукнулся лоб в лоб, поцеловал в щеки, выдохнул:

— Делай, как сказал…

Они были почти одного роста.

Президент Берг-коллегии Яков Виллимович Брюс был озабочен сверх меры: Петра ждали в Олонце уже вторые сутки, приветственные факелы вдоль въездной дороги трижды зажигали ошибочно, истомленный ожиданием народ пьянствовал. Ко всему этому прибавилось злодейское происшествие: злодей украл промасленное рядно, которым была укрыта от мокрого снега торжественная арка, установленная перед воротами железоделательного завода и украшенная изречением. Срочным розыском было установлено, что сторож, приставленный к арке, уснул по пьяному делу, и дерзкий вор воспользовался этим. Провинившегося, еще не вполне протрезвевшего, высекли перед временной канцелярией Брюса; это несколько скрасило ожидание.

Отправляясь на прошлой неделе в Олонец из Санкт-Петербурга, Брюс намеревался привести в надлежащий порядок и подготовить к царскому смотру лишь железоделательные заводы, Алексеевский и Повенецкий, приписанные к Берг-коллегии. Прибыв в Олонец, утопающий в весенней слякости и грязи, Брюс решил, на всякий случай, украсить и город: была воздвигнута арка с изречением, к придорожным елкам приколотили факелы. Заглянув на олонецкую, на реке Свири, верфь, аккуратный и хозяйственный Брюс расстроился: государь, наверняка, захочет наведаться и сюда, и тогда грозы не миновать. Главные громы и молнии обрушатся, разумеется, на голову Президента адмиралтейской коллегии генерал-адмирала Апраксина — но ведь Апраксин далеко, а Брюс близко, под рукой. А царская рука куда как тяжела, и во гневе бьет без разбора… Стоило, несомненно, подправить-почистить и верфь, и сотня мужичков, срочно переловленных по деревням, отправлена была под конвоем на Свирь, на Лодейное поле: чистить, плести еловые венки для украшения корабельных остовов.

Об Олонецком целебном источнике, открытом по приказу Петра года три тому назад, а до того известном олончанам под старым названием «Чертова кухня», хозяйственный Брюс вспомнил в последнюю очередь — и корил себя за это. Ведь что-что, а источник государь стороной не обойдет! Ведь целебные воды, подобные карлсбадским, ищут по всей России с особым прилежанием, и царь, с его любовью к лечебным процедурам и операциям, лично за этим надзирает!.. Вид зловонной, пахнущей тухлыми яйцами и болотной тиной струи, лениво выкатывающейся из-под гнилой коряги, привел Брюса в смятение. О воздвижении вокруг коряги курзала с лавками и корытами для купания нечего было уже и говорить — хватило бы времени на сколачивание какой-никакой приличной будки… Полсотни полупьяных, празднично настроенных горожан было выловлено по дворам и по кабакам и доставлено к источнику не без зуботычин. Близ коряги, в ледяной грязи, были обнаружены гнилые доски — все, что осталось от старого курзала, сооруженного ко дню торжественного открытия вод, три года назад. Петр прибыл тогда на открытие и с удовлетворением наблюдал длинную очередь олончан, хмуро топтавшихся у входа в курзал. Не явившимся на торжество грозил кнут, явившимся и проглотившим кружку вонючего пойла обещано было по кружке водки. Сам царь, любопытства ради и для примера сомневающимся, выпил бокал теплой тошнотворной жидкости, напитком остался доволен и приказал олончанам, без различия пола и возраста, принимать целебные воды внутрь, а желающим и полоскаться в них, не реже раза в неделю, для поддержания здоровья организма. Распорядившись, Петр уехал в Санкт-Петербург, а олончане, выпив обещанную им водку, с проклятиями забыли дорогу к источнику. Вскоре курзал пришел в запустение и развалился, к большому облегчению горожан.