Потерев крышку коробочки о рукав кафтана, Петр потянулся к приставному столику за новым резцом. Вдоль стен мастерской помещались в резных ларцах и сундуках наборы инструментов плотницких, столярных и токарных, привезенных из Голландии, Германии и с Британских островов, присланных со всех концов света дружественными и злокозненными правителями, знавшими вкусы московского царя. Слева от окна, в углу, стоял застланный персидским ковром диван, к нему примыкала стойка с гнездами для полудюжины разноразмерных и разновесных дубинок. Самая маленькая из них, размещенная в крайнем левом гнездышке, напоминала скорее небольшую изящную трость; самой же большой, грозно болтавшейся в правом гнезде, можно было умеючи уложить корову или лошадь.

У двери, сонно помаргивая, лежала на вытертом шелковом одеяльце любимая царева собачка Лизетка. В головах дивана, сбоку от него, возился в деревянном ящике с высокими бортами Кабысдох, одряхлевший и впавший в детство. Поседевший карла то тянул унылую колыбельную песню про серого волка, то вдруг принимался ругаться и трясти свой ящик.

Немногие из приближенных царя имели доступ в эту комнату. Войти сюда было честью, выйти на своих ногах — удачей.

Пел станок, пел Кабысдох в ящике. Наклонив голову и сверяясь с рисунком придворного гравера Зубова, Петр вырезал на крышке коробочки змею над чашей. На рабочем столике, на мягкой белой тряпочке, горели зеленым огнем два мадагаскарских изумрудика — змеиные глаза.

Покачиваясь на своих кривых ногах, Лизетка поднялась с подстилки и, рыча, подошла к двери. В дверь постучали.

— Шут Лакоста, Ваше Величество! — доложил дежурный офицер.

Петр, продолжая резать, коротко кивнул головой.

Обнюхав башмаки Лакосты, Лизетка поплелась на свое место.

— Позвольте, Ваше Величество, — прозвучал тихий голос шута, — принести вам поздравления по случаю рождения внука. И соболезнования по поводу кончины принцессы Софии-Шарлотты Вольфенбюттельской.

— Ты зарубил француза? — все так же не оборачиваясь, спросил Петр.

— Я, Ваше Величество, — сказал Лакоста, глядя в затылок царя.

— Ты знаешь, что тебе за это полагается? — Петр отложил наконец коробочку, обернулся и кругло, не мигая, уставился на шута. Отвисающие подглазные мешки царя наливались серым.

— Знаю, Ваше Величество, — сказал Лакоста и вздохнул. — Но он соблазнил мою дочь.

— Ну и что, дурак! — дергая головой, закричал Петр. — Она лучше других?

— Хуже, Ваше Величество, — тихо сказал Лакоста.

Оглядывая щуплого шута с ног до головы, царь боком, прыгающей походкой подошел к стойке с дубинками. Взяв одну, из середины, он прикинул ее вес и вернул обратно в гнездо: тяжела. Вторая слева, с инкрустированной золотой проволокой ручкой и обтянутой черной кожей головкой соответствовала живому весу и комплекции шута.

— Повернись! — приказал царь и, размахнувшись, ударил Лакосту дубинкой по спине.

Лакоста присел от удара и закрыл голову руками. Царская дубинка гуляла по плечам, по бокам, по рукам посетителя: Петр бил, не выбирая места.

— Вот ты жид, почти немец, а дичей последнего холопа, — закончив и утирая лоб рукавом, а потом большим полотняным платком, сказал Петр. — Ты человека убил своей волей!.. Сядь вон на диван.

— Каждый день на площадях убивают людей, — с трудом садясь, сказал Лакоста. — Разве это — новое?

— То по моей воле, — строго, но без злобы сказал Петр. — Царствовать — значит учить, и я учу моих людей: кого лаской, а кого — казнью. Люди передо мной в ответе, а я перед Богом.

— Но это ведь люди, не звери! — жалобно возразил Лакоста. — Каждый человек по-своему думает…

— Да, это люди, — садясь рядом с Лакостой, сказал Петр. — Но — мои люди, как мои пальцы, ногти, волосы. Это тебе трудно понять, шут. Да и не только тебе.

— Я это хорошо понимаю, Ваше Величество… — скороговоркой пробормотал Лакоста.

— Каждый человек внутри себя либо вор, либо бездельник пустой, — продолжал Петр. — И не воруют люди только лишь по лености натуры или по злому умыслу. Кто не ворует — того опасаться следует вдвойне!

— Человек — злодей! — убежденно сказал Лакоста, с удивлением сознавая, что не испытывает к царю ни обиды, ни злобы за битье — как к дубинке с кожаным колпачком, которою был бит. — В детстве он бабочкам крылышки отрывает, стрекозам головы откручивает, вешает кошек — младенческая жестокость, кровавый интерес. А вырастет — убивает себе подобных: развитое, совершенное злодейство. И ничто его от этого не может уберечь, кроме власти, кроме царской руки.

— Значит, понимаешь! — кивнул Петр. — А француза зарубил! А сказал бы мне — я б его жениться заставил!

Лакоста упрямо молчал, уставившись на притихшего Кабысдоха.

— Если царская рука послабление себе позволит, — рывком встав с дивана, сказал Петр, — не только людишки — вся эпоха озвереет! Верно ты сказал: начнется с жуков да с кошек, а кончится человекоистреблением ужасным. Это в Голландии — законами, а у нас палкой надобно погонять людей.

— Когда-то и в Голландии палкой погоняли, — не подымая головы, сказал Лакоста.

Петр подошел, за уши отвел назад Лакостову голову, сказал, близко глядя ему в глаза:

— Если б я три жизни прожил — может, научил бы наших русаков жить по разумным законам. А мне отведена — одна, да и та через вас к концу идет!

Отпустив Лакосту, он подошел к станку и тронул приводное колесо.

— Уходи, шут, — сказал он, глядя в окно. — Не хочу с тобой говорить: умен ты, а не свой… Ишь ты, голландские законы! Кто в них тут поверит, когда и сам я уже не верю.

Услышав мягкий стук затворившейся за Лакостой двери, Петр подошел к ящику Кабысдоха, опустился на корточки и принялся толкать, ворошить дремлющего карлу острой щепкой.

Над Веной билась, зацепив ее крылом, типичная восточноевропейская непогодь, отвратительная и бесшабашная. Перед лицом дикой степной гостьи австрийская столица выглядела испуганной и отчасти даже жалкой: стремительные порывы ветра несли в себе хриплое дыхание Азии. Казалось, из взвихренной, слоистой тьмы вот-вот высыпятся орды косоглазых всадников, поскачут со всех сторон к императорскому дворцу, к Собору, к Грабенштрассе.

Град сыпал на Грабенштрассе как из ведра, ледяные ядра дерзко стучали в окна особняка российского резидента Авраама Веселовского. Веселовский, только что вернувшийся от вице-канцлера Шенборна, намерзшийся и продрогший, грел зад у камина овальной гостиной, с письмом в руке. Письмо было из Санкт-Петербурга, от двоюродного дяди Петра Павловича Шафирова.

«Милый Абраша, — писал Шафиров, — побег царевича продолжает беспокоить Государя сверх всякой меры. В этом злосчастном происшествии он усматривает связь с замыслами своих еще уцелевших противников и поэтому придает делу первостепенное значение. Всякий, хоть сколько-нибудь причастный к этому преступлению или сыску, находится под пристальным наблюдением, — и ты, разумеется, из первых. Гвардии-капитан Александр Румянцев, посланный тебе в помощь, доносит о каждом твоем шаге. Если ты сумеешь добиться выдачи царевича, либо похитить его, либо, на самый крайний случай, вообще бесследно от него избавиться — тебя ждет богатая награда и дальнейшая блестящая карьера. В противном же случае, при неблагоприятном стечении обстоятельств, ты подвергнешь смертельной опасности себя и своих братьев Исаака и Федора; один только Яшка ходит в любимчиках князя Меншикова и ему ничего не грозит. Мое положение, как ты знаешь, достаточно прочно, но и я от твоего падения могу впасть в жестокую опалу».

Прочитав про грозящую опалу, Веселовский придвинул кресло поближе к огню, сел, закурил трубочку и усмехнулся задумчиво. Не зря беспокоится дядюшка Петр Павлович, не зря! Да и не один он, надо думать, беспокоится в Санкт-Петербурге, и как раз это и доказывает, что есть у царевича Алексея шансы на выигрыш. У него друзья не только в России остались — вот и австрийский двор его укрывает, и шведский Карл его поддержит, и, может, турки. Россия устала от реформ, Россия язык на плечо свесила, задыхается — тут не только царевич Алексей, а и самозванец пришлый, проходимец ветреный, рискнув, дотянется до трона. И кто ему помешает, тот лишится головы. А кто поможет, даже незаметно, — тот возвысится. Не надо мешать, и это и будет помощью! И тогда всем будет хорошо: и Исааку, и Федору, и даже Яшке, не говоря уже о таком опытном и всенеобходимом человеке, как дядюшка Петр Павлович. Тут ведь речь идет не о том, что Алексей разрешит русским людям носить бороды, а на солдат снова натянет стрелецкие кафтаны, — речь идет о будущем России, а значит, о будущем Швеции, Турции, Польши. Царевич, став царем, отдаст, пожалуй, старым владельцам и Северные, и Южные морские ворота. Впрочем, может, и не отдаст: цари отличаются от царевичей. Но какое, в сущности, дело братьям Веселовским до того, кто будет сидеть на русском троне? Кто к ним, братьям, более благоволен, тот пусть и сидит, с Божьей помощью… А Алексей, в его положении, даст, пожалуй, больше, чем его отец. На обещания он, во всяком случае, не скупится.