— Ой, Антоша, что ты такое говоришь! — Анна отстранилась на миг, потом прижалась еще тесней. — Ведь меня Александр Данилыч прибьет! Да ведь и стыд какой, грех, как же можно! Это просто потому что ты ничего тут у нас не знаешь, ты же человек иностранный. Лучше поцелуй меня, Аньку глупую, и пойдем упадем в ножки царю Петру Алексеичу. Нет-нет, что ты, сюда нельзя, лучше вот сюда поцелуй, Антоша, голубчик, и руку-то, руку убери, ручку-то свою убери повыше, а то я не знаю чего сделаю, а нельзя, нельзя, прибьет меня Александр Данилыч, Алексашка противный. Поцелуй меня, поцелуй еще! Ой, ручки-то у тебя какие холодные, погрей ручки-то вот здесь, об Аньку твою, об дурищу. Что ж ты делаешь, Антоша, ой, сил моих нет, ведь порвешь на мне все, бешеный какой! Нет, Антоша, нет, нельзя, грех это, как мы потом людям-то… Нет, нет, отпусти, любимый мой, я ведь и так вся твоя! Ой, больно, мамочка родная!.. Ой, как хорошо-то, Господи…

Конечно, хорошо.

Дивьер опаздывал. С утра к Мытному двору не подвезли ни говяжьего сала для смазки, ни цепей от вольных кузнецов; створы подъемного моста через Мойку, уже собранные, лежали в береговой грязи, как мертвые тела, строительство застряло, и Дивьер опаздывал к Лакосте на урок. Отдавая точности преимущество перед немногими другими человеческими добродетелями, Дивьер, покусывая сухие губы, слонялся между вынужденно бездельничавшими работниками из семнадцатого барака и поглядывал то на перевалившее уже зенит солнце, то на золотые круглые часы — подарок царя по случаю Полтавской победы над шведами. Нерадивые вольные кузнецы более всего выводили его из себя: сиди они в том же семнадцатом бараке — цепи давно были бы на месте.

Помощника своего, Василия Туволкова, Дивьер отправил к Анне и к Лакосте — передать, что задерживается и ко времени не поспеет. Анна, беременная вторым ребенком, быстро переняла по податливости характера мужнины привычки и сердечно ценила такие проявления заботы, как присылку Васьки Туволкова с предупреждением о задержке. Лакосту следовало предупредить тем более: завтрашний турнир скреб ему душу весь последний месяц, да и у Дивьера было неспокойно на душе. Где это видано, чтобы придворный шут подставлял бока под кнут! Какие, действительно, варварские шутки! Сегодня следовало заниматься два полных часа, ответственно, — и вот из-за этих вольных кузнецов весь дневной план пошел насмарку…

После возвращения Васьки: «Госпожа ждет! Шут ждет!» — Дивьер, в последний раз взглянув на солнце и на часы, пришел к выводу, что ждать цепей и сала сегодня уже не приходится. Васька пускай ждет Туволков и людей не отпускает: к вечеру, может, все-таки подвезут.

Выбравшись на пригорок посуше, Дивьер обтряс грязь с ботфорт и зашагал к домику Лакосты. По дороге он заглянул в просторный светлый павильон, сбитый специально для завтрашнего турнира. Там уже все было готово: помост для Председателя всепьянейшего собора, скамьи и столы для гостей, сцена для участников. Помост князь-папы был убран кистями бузины, а сцена — свежим сеном, подсолнухами и ромашками. Заднюю стенку сцены художник Крюгер расписал единорогами, волшебными птицами и лесными деревьями. На левой боковой стенке был изображен шведский король Карл XII в шутовском наряде, верхом на козе, на правой — царь Петр Алексеевич в железных латах и на коне.

Лакосту Дивьер застал в состоянии возбужденнейшем: он то расхаживал из угла в угол комнаты, то вдруг садился, то вскакивал и, размахивая руками, сбивчиво твердил:

— Еврейская судьба… если бы не Ривка… я его заколю…

— Заколоть нельзя! — мягко, как больному человеку, объяснил Дивьер. — Можно только легко ранить, а лучше всего просто разрубить кнут… Ну, давай начинать!

Откинув крышку сундука, Лакоста достал оттуда два морских абордажных палаша и один из них протянул Дивьеру. Тот принял тяжелое оружие с приятной легкостью.

— Держи руку чуть согнутой в локте! — указывал Дивьер, отбиваясь от наступающего Лакосты. — Иди плечом вперед, не открывай грудь!

Неуклюжий на первый взгляд Лакоста двигался с удивительным проворством; его поджарое, сухощавое тело подчинялось неудержимой логике атаки. Маневрируя и защищаясь, Дивьер похмыкивал удовлетворенно. Доски пола гремели. Из соседней комнаты, через порог, выглядывала, прижав кулачки к круглому белому подбородку, девочка Маша-Ривка. Она наблюдала за происходящим увлеченно и без робости.

— Неплохо! — оценил Дивьер, опуская палаш. — Но тебе не следует слишком увлекаться… Отдохнем немного!

Они прошли в соседнюю комнату и сели к столу, и Маша-Ривка поставила перед ними жбан брусничного кваса.

— Дядя Антон, — сказала девочка, — а папочка вас чуть не убил, я сама видела. Он завтра убьет этого дикого русского, ведь правда?

— Т-с-с! — Лакоста поднес к губам палец. — «Дикий русский» — так не надо говорить даже в шутку.

— Но ты сам говорил, что он дикий! — возразила Маша-Ривка.

— Забудь об этом, хорошая девочка, — сказал Дивьер. — Дикий он или ручной — это его страна, а мы все здесь гости. Думать о нем мы можем все, что угодно, но говорить об этом вслух не рекомендуется для нашей же пользы. Ты должна это понять, хорошая девочка.

— Вся эта завтрашняя затея — просто сумасшествие! — потирая лоб большим пальцем, сказал Лакоста. — Это какое-то гладиаторство! В наши дни! И что тут смешного?

— В наши дни… — чуть наклонил голову Дивьер. — А что за разница между нашими днями и Древним Римом? Никакой! Те же господа, те же слуги. Те же цели. То же оружие.

— Да, да, — согласно прижмурившись, сказал Лакоста. — Ничего, в сущности, не меняется. И через сто лет будет то же самое, и через двести. Ну, так появится другой царь, и при нем будет другой еврей для битья.

— Я думаю, раньше было лучше, — негромко, медленно сказал Дивьер. — Так же подличали, так же убивали — но хотя бы не болтали о всеобщем народном счастье и прогрессе.

— Болтали, болтали! — с жаром возразил Лакоста. — Быть того не может, чтоб когда-нибудь об этом не болтали! Это — наследственная болезнь, которая передается из поколения в поколение. И каждое поколение уверено, что именно оно преуспело в этой болтовне больше других. А почему? Да потому только, что сталь его оружия, — он шлепнул ладонью по клинку палаша, — чуть крепче, чем пятьдесят лет назад.

— Старое доброе время, — проворчал Дивьер, — старое доброе время… Когда люди так говорят, у них становится теплей на душе.

— Потому что будущее, — покивал головой Лакоста, — это пропасть, бездна, это — ничего, и в этом ничего ждет тебя смерть — завтра или через год. А старое доброе время — это прошлое, откуда ты кое-как выкарабкался и добрался до сегодняшнего дня.

— Если ты скажешь такое царю, — Дивьер машинально покосился на дверь, — он тебе отрубит голову. Его Бог — это Завтра. Ну, и Сегодня.

— Но я ему говорил! — живо воскликнул Лакоста.

— И что же? — спросил Дивьер с интересом.

— Он вздыхал, — сказал Лакоста. — И сопел. Он умней, чем думают. Он сказал, что будущее — это прошлое, отраженное в увеличительном зеркале.

— Это он сказал? — Дивьер покосился подозрительно. — Это, наверно, ты ему так сказал.

— Ну, может быть, — согласился Лакоста. — Он, во всяком случае, согласился.

— Одного я не могу понять, — сказал Дивьер. — Зачем царю понадобилось подводить тебя под кнут?

— Для эксперимента, — грустно усмехнулся Лакоста. — Он хочет посмотреть, какая кровь у шута Лакосты — красная, черная?.. А ведь он меня почти любит, я в этом уверен.

— Ну, давай. — Дивьер, поднявшись, взял со стола палаш. — Давай продолжать.

Петр явился в павильон за час до начала турнира: ознакомиться, проверить, исправить. Исправлять, к удовольствию царя, оказалось нечего; он лишь велел разгрести сено с середины сцены и собственноручно пририсовал сидящему верхом на козе Карлу забавные усы. Обстоятельно объяснив доставленному бегом художнику Крюгеру необходимость забавных усов для общего понимания картины, царь сел играть в шахматы с Вытащи. Шут-кнутмейстер принял вчера на грудь чрезмерно, поэтому, боясь опоздать на турнир, заночевал в углу павильона, на сене. Шутовская его одежда, надетая с вечера, была несколько измята и запятнана, но выглядела все же весьма празднично: желтые шелковые порты в красную полосу, красная кружевная рубаха с синими рукавами и островерхий бирюзовый колпак с заграничным колокольчиком, коровьим. Более всего на свете Вытащи хотелось сейчас похмелиться, а вовсе не двигать хрупкие фигуры по клетчатой доске. Нервно поигрывая конскими ляжками, обтянутыми полосатым шелком, Вытащи делал одну ошибку за другой и с нетерпением ждал проигрыша.